Похороны Мойше Дорфера. Убийство на бульваре Бен-Маймон или письма из розовой папки - Цигельман Яков

Если бы Сема, владелец фирмы, и его ребята согласились подписать гарантию в банке, Алик был бы свободен. Конечно, придется солгать, думал Алик, сказать, что еду пристроить статьи, завязать связи, вернее, возобновить связи, повидаться с приятелями и повидать Европу. Да-да, повидать Европу. Поверят, должны поверить, какие могут быть разговоры о честном и нечестном, если нужно поскорее спасать свою жизнь, свою бессмертную душу. Честно — спасти мою неповторимую жизнь, а нечестность в денежных обязательствах — какая глупая неправда в самих этих словах! Разве деньги — это честное что-то? Разве честные, хорошие люди придумали все эти чеки, векселя, банки, гарантии, ссуды? Как все это мелко перед правдой человеческой жизни, которая хочет продолжаться и не хочет прозябать между супом и «плимутом»!

«Бежать, бежать!» — думал Алик, идя по причудливо пыльной Яффо. С этими мыслями он преодолел последние ступеньки и услышал оживленный голос Левы Голубовского. Он отбросил цепкий усик плюща, царапнувший его по щеке, и, напрягшись, сказал войдя веселым голосом:

— Счастливы ли вы, друзья мои?

— На свете, Алик, счастья нет, — поднял голову от кульмана Сема.

— Зато есть покой и воля, старик, — ответил Алик.

— Мужики, он собирается свалить в Америку! — сказал Мика Штейн, всплеснув пухлыми ручками. Лева Голубовский улыбнулся.

— Не в Америку, а в Европу, — ответил Алик.

— А не подписать ли тебе гарантию? — спросил Жора Лазаревич.

— Подписать, — сказал Алик. Архитекторы заржали.

— Ребята, почему всем нужен Родос, почему никто не хочет прыгать здесь?

— Почему же, прыгают и здесь, — сказал Сема. — Вот я же прыгаю. А почему? Потому что меня не тянет ставить рекорды. Я прыгаю в свою силу.

И на этом глава закончилась.

Глава о квартире в Рехавии, о трех приятелях и о вовремя поставленной точке

Гриша Хейфец, славный толстый парень из Одессы, живет очень удобно: в Рехавии, самом милом районе старого Нового города. Когда-то, когда лира была лирой, а земля стоила свою цену, построили здесь немецкие и польские евреи небольшие и удивительно уютные особнячки. Вставленные в зелень особнячки выглядят еще милее и уютнее. Приобрести сейчас квартиру в Рехавии затруднительно, да и снимать дорого, но зато приятно. Гриша снимает небольшую квартирку из двух комнат, платит много, но и наслаждается ею не меньше: комнаты тихие и прохладные, есть немножко книг, неплохой проигрыватель, хорошие пластинки. Парень он добрый и, оттого что живет один, гостеприимный: всегда припасена выпивка, он любит приготовить что-нибудь вкусное из мяса.

Цви Макор, видный активист русской алии, участник одного из сионистских процессов, всегда останавливался у Гриши, когда приезжал в столицу по делам кибуца, который он организовал в Негеве. Приехав к Грише, Макор сразу садился к столу и принимался перебирать, перелистывать бумаги, перечитывать постановления комиссий, щуря глаза и шевеля губами: он недавно приехал в Страну и плохо читал на иврите, потому и положил себе за правило каждый день прочитывать первую страницу «Маарива». Он часто спрашивал Гришу о значении того или иного слова, а то и просил указать глагол, от которого слово происходит. Узнав к какому «биньяну» относится глагол, Макор сразу же проделывал над глаголом необходимые манипуляции, образуя производные формы. Затем он старался найти время, чтобы формы выписать на отдельную карточку, и складывал такие карточки в пачку. В самое неподходящее время он мог достать одну из карточек и, зажмурив глаза, подняв лицо кверху, шептать упомянутые формы, воровато заглядывая в карточку, которую держал перевернутой. «Если уж я чем-то занимаюсь, то стараюсь упереться в дело рогами, и уж лучше сломаю шею, чем сдамся», — говорил он, скромно опуская глаза, красивые какой-то каменной красотой.

Покончив с бумагами, Макор чистил свою «беретту», которую носил на особом ремне под мышкой. Вычистив пистолет и огладив обойму, прицеливался в окно, неизменно объясняя, что прицеливаться в людей, даже в шутку, запрещается правилами пользования оружием.

Потом Цви Макор чистил зубы. Выворачивая губы, разглядывал десны. Потом мылся. Гладить и тереть жесткой мочалкой свое мускулистое тело доставляло ему массу удовольствия. Он был доволен своим телом. Он наслаждался багровым цветом своей кожи, подтянутой по-солдатски фигурой, черной бородой, которая делала его похожим на дореволюционного цыгана, барышника и конокрада. Разглядывая себя в зеркале, он полководчески щурил глаза, гордо откидывал голову, изучал себя в профиль и в три четверти. Выйдя из ванной, он провозглашал шутливо: «Я готов к новым подвигам». Макор был симпатичен Грише, его только немного огорчало, что Макор говорит бабьим голосом и шутит всегда одинаково.

Пока Макор листал бумаги, чистил пистолет и разглядывал себя в ванной, Гриша жарил и тушил мясо, отвечал на какие-то звонки по телефону, бегал к соседям за лавровым листом и приговаривал: «Ух, как мы сейчас надеремся!» Макор хотя и говорил, что пьянство — один из пороков, которые мы заимствовали в галуте, на Гришины причитания молчал и щурил выжидательно глаза, а ноздри его нервно вздрагивали.

Часам к шести приходил Хаим Вайнштейн, славист из Кирьят-Арба. Он работал в Иерусалимском университете и, приезжая на три дня в неделю в Иерусалим, останавливался у Гриши. Войдя, он с порога улыбался, трепетно касался мезузы и подносил пальцы к губам.

— А, ну молодец, — говорил Гриша. — Сейчас пожрем. И выпить найдется.

Ради Хаима Гриша соблюдал кошер, а когда ему хотелось свиную отбивную, ехал в Бака, где один польский еврей держал некошерный ресторанчик. Либо покупал в Греческом квартале всякой всячины из свинины, заезжал к кому-нибудь из приятелей, ел бутерброды с ветчиной, наслаждался сосисками с пивом.

— Шалом, — говорил Макор Хаиму. — Где ты был, ешиве-бохер?

— Ходил по Старому городу. Зашел в ешиву, где ребе комментирует Тору на идиш. Посидел, послушал.

— Эх ты! — расстраивался Макор. — Когда ты делом займешься, ешиве-бохер?

— Что за дело? Какое дело? — улыбался Хаим, потирая коленку.

По старой привычке Макор считал религиозных людей либо недоделанными, либо жуликами, и, уж во всяком случае, не уважал их. «Газету бы лучше почитал», — ворчал он на хасида, уткнувшегося в молитвенник. С Хаимом его могло бы примирить то, что Хаим хорошо знал иврит, но, поскольку Макор считал, что за год невозможно хорошо выучить иврит, он полагал это Хаимово качество еще одним доказательством жульничества религиозника.

Готовя обед, Гриша размышлял об Алике. Ситуация имела, по его мнению, несколько решений. Он, конечно, вызвался подписать гарантию за Алика и сделал это потому, что был добрым человеком, готовым помочь приятелю. С другой стороны, Гриша был совершенно уверен, что Алик врет, будто собирается вернуться. А это означало, что ему, Грише, придется выплачивать за Алика приличную сумму денег. И Грише очень не хотелось признаться себе, что он жалеет, что обещал Алику подписать гарантию. А когда он вспоминал, что обещал также подыскать еще двух гарантов, ему становилось совсем тошно. Ко всему еще и мясо пригорело, и пить водку вовсе не хотелось, потому что было очень жарко. А отказывать себе в нехитрых удовольствиях Гриша не любил и злился, когда что-нибудь мешало их получать.

В таком-то настроении он пригласил приятелей к столу, глядел на них злыми глазами и раздражался их присутствием. И только когда они, выпив по рюмке, приступили к горячему проперченному мясу, Гриша подумал, что все-таки жить еще можно и все как-нибудь обойдется.

Мясо действительно удалось и не так уж много пригорело, а то, что пригорело, тоже неплохо пошло под водку «Кармель», длительно выдержанную в морозилке. Правда, Гриша забыл добавить в водку стручок красного перца, но — ничего, пить было можно… После второй рюмки предыдущие неприятности показались Грише устранимыми, и он, наливая третью, хотел сказать, что, мол, слушайте, хевре, у меня сегодня был Алик Гальперин; трудно живется человечку; надо помочь еврею; жаль парня; но Рагинский вычеркнул эту фразу и сказал: