Моряна - Александр Черненко

— Брось, Максим Егорыч, пустое это дело. Никаких богов нет... Я вот в Красной Армии был, и в городе там, в соборе, мощи были выставлены разные. Труха одна, опилки да вата...

У маячника часто вздрагивала бородка.

— Все знаю, Митрий, а подумать боязно... Я вот, видишь, на самом краю света живу, один.... Разыграется непогода, штормяк да молния, гром да дождь — ну, и господь-бог сейчас же на ум, а тут икона висит. Вот и молишься, один на один с погодой... И в море бывало так же: ударит, вскинется штормяк, страх возьмет, и полезешь в пазуху за крестом: тут ли спаситель?..

Искоса взглянув иа икону, маячник поднялся и выпил подряд две стопки водки. Он уже и до этого охмелел, и теперь, пошатываясь, прошел к сундучку; вытащив полотенце, сумрачно сказал:

— Не могу глядеть... Неловко как-то и боязно будто... И чую — ругаться сейчас начну с ним из-за Глушки. Э-эх!..

Он придвинул в угол табурет и, встав на него, прикрыл икону полотенцем.

— Легче так... — тихонько промолвил Егорыч и, спрыгнув с табурета, покачиваясь, подошел к ловцу. — А ты, Митрий, как выздоровеешь, вынеси мне икону из дома. У самого рука не поднимается. Один грех с ней, с иконой-то...

И, махнув рукой, он заспешил к печке.

— Эх, заболтались мы с тобой! И огонь прогорел, и чай остыл.

Дмитрий молчаливо следил за маячником.

«Чудной старикан!..» — думал он.

Егорыч снова растапливал печь.

Ветер затихал. За окном, вокруг маяка, навалило большие сугробы, а дальше желтели голые пески. Тучи неслись высоко и разрывались; небо светлело — вот-вот должно было показаться солнце.

Старичок долго стоял у окна, словно кого-то высматривая; постучав пальцами о подоконник, он повернулся и не спеша прошел к печке.

— Давай, Митрий, чай пить. И одежа твоя подсохла.

Он снял с веревки рубаху и передал ее ловцу; затем, пододвинув столик ближе к кровати, начал приготовлять чай.

— Я вот ругал тебя, Митрий, и еще ругать буду. Плохой ты ловец, ну никудышный, и еще много в Островке плохих ловцов... Зачем вы на рыбников ловите? Зачем на них работаете? Судаки-дураки!.. Поглядите на Григория Буркина. Вот он — человек! Ловец!.. Еще пара-тройка есть таких ловцов: Андрей Палыч, Костя Бушлак, Лешка-Матрос... А Григорий Буркин отменней всех! К рыбнику гнуть шею не идут. Вместе ловят! Живут пока небогато, зато сами ловят, сами на себя работают.

Дмитрий сердито кашлянул.

— Про других молчу, — глухо сказал он. — А ежели Лешку-Матроса взять — трепло, а не ловец!

— Потише, малый, — привскочил маячник, — а то весла поломаешь! Лешка — герой! Награда у него! Командиром в Красной Армии был и партизанил еще... Вот как! А ты чего болтаешь?..

И он, будто радуясь, что нашел в Дмитрии уязвимое место, стал с еще большей горячностью говорить о Матросе:

— Лешка, что и Григорий Буркин, верный своему партизанству. С живоглотами не знается, на них не работает... Это я понимаю — ловец! Человек!.. Знает ловецкую честь!..

Он долго корил ловца, потом, успокоившись, начал наливать в чашки чай.

— Одного, Митрий, не возьму я в толк. Сказывают, теперь будто в городе опять живоглотам плавники подрезали, — знайте, мол, власть советскую! А тут вот — в нашем краю-то — они живут себе, и вы работаете на них, судаки-дураки!.. Никак в толк я не возьму: ежели в городе и впрямь плавники им подрезали, почему они тут, у нас, свободно плавают? Как ты думаешь?..

Слушая маячника, Дмитрий вспомнил Василия, вспомнил его последние слова об артели, о наступлении на нэпмана и кулака.

«Правильно... И Егорыч об этом толкует... об этом же... о наших кулаках-рыбниках...»

Дмитрий утомился, его клонило ко сну. Обмякшее под тулупом тело, согретое водкой и чаем, требовало покоя.

Старичок же не унимался; выпив подряд три чашки чаю, он говорил уже про семейные, кровные дела:

— Такой же, как и ты, мой зятюшка, Тюха-Матюха этот! Пропадает с ним моя Глушенька...

Дмитрий приоткрыл глаза.

Егорыч вскочил и подбежал к сундучку; подняв свою смертную рубаху, он удрученно сказал:

— Вот она! Все, что оставил я себе от имущества. Сорок годов копил, на смерть в море ездил... Ежели не хватало сил или беда случалась, крал уловы у живоглотов, в тюрьму мог попасть, а все копил да копил... Думал: я плохо жил, пусть хоть дочка по-хорошему заживет. Мужа нашел ей, позарился на судака-дурака, на тихого парня!.. Забыл, старый дурень, дедовский ловецкий устав: от ловца чтобы ветром пахло, а от рыбачки дымом... Ну, как знаешь, передал я Беспалому дом свой, полную ловецкую справу, лошадь, корову, а сам перебрался сюда, на маяк. Пусть, думаю, молодые одни поживут, лучше им так будет... А что вышло?

Маячник сердито швырнул в угол смертное белье.

— Тюха-Матюха сбрую сгноил, а новую — не хватило сметки приобрести, лошадь заморил, дом у него скособочился... А он все дрыхнет. Я ему говорю: «Ну и соня ты, Мотя! Неужели у тебя на боках еще мозолей нет?..» Он молчит, ухмыляется. А как я учил его уму-разуму! Ка-ак учил!.. Да все без толку, — ума, видно, за морем не купишь, ежели его у тебя нет...

И вдруг он совсем тихо, шепотком, как бы самому себе, сказал:

— А я-то думал, на старости лет побалует меня зятек внучком... Эх, и понянчил бы я его... Веселись, стариковская душа, доживай в радости последние денечки... Вот и нанянчился, старый чертяка!

И он не спеша двинулся к окну.

— Замучилась с ним моя Глуша, плачет все. Сонливый уж очень муж!

— Да, плохо живет с Мотькой Глуша! — поспешно поддакнул Дмитрий.

— А? Что? — хотел было снова слукавить маячник, притворяясь оглохшим на одно ухо, но махнул рукой и подскочил к ловцу: — А ты думаешь, Глуша с тобой лучше жить будет?

— Лучше! — уверенно сказал Дмитрий и быстро поднялся.

Старичок присел, согнулся, — сейчас он был похож на запутавшегося в сетях ерша, который метался-метался, а потом, обессилев, угомонился.

Он молча глядел на ловца.

Дмитрий, босой и в тулупе, накинутом на плечи, вышел из-за стола. Пройдя к двери, он вдруг ухватился за косяк и тупо посмотрел на маячника.

— Что с тобой? — с тревогой спросил Егорыч.

Покачиваясь, Дмитрий осторожно двинулся к кровати.

— Плохо что-то, Максим Егорыч, — глухо сказал ловец. — Голову мутит...

Выставив руки вперед, он повалился на постель.

— Не надо вставать было, не надо! — строго прикрикнул Егорыч. — Говорил — пропотеть должен!

Он заботливо подоткнул под спину ловца тулуп и положил на ноги коротушку.

— Спи давай, а я обед сготовлю.

И опять маячник тянул водку; говорил он теперь тихо, не суетился:

— Как хотите, так и делайте сами с Глушей. Как хотите — сами... А я против этого...

Говорил он все тише и тише:

— Да, как хотите... И денег теперь у меня нет, и сил нет, чтобы имущество-хозяйство вам справить...

Дмитрий понимал, что лукавый Егорыч окончательно сдался, и хотел было сказать старику, что никакого его имущества-хозяйства им с Глушей не надо, но голова отяжелела и губы не разжимались.

Взяв бутылку, старичок молча, пошатываясь, прошел к окну.

Глянув на прибрежье, Егорыч вдруг быстро вытер рукавом стекло и припал к нему.

Повернувшись к Дмитрию, он хитро прищурил глаз и необычайно весело произнес:

— Думаешь, с горя пью? Я, может, с радости!..

— С какой же такой? — спросил ловец, предугадывая, что старичок что-то затевает.

Не отвечая, маячник напряженно глядел в окно; приподнимаясь на носках, он медленно поворачивал голову, будто за кем-то следил.

«И чего хитрит?» — подумал Дмитрий, и сам хотел приподняться, чтобы взглянуть в окно, но усталость словно приморозила его к постели.

Отставив бутылку и мурлыча себе что-то под нос, старичок, покачиваясь, поспешно зашагал к двери.

— Куда, Максим Егорыч?

Маячник задорно подмигнул и толкнул ногой дверь.

Вся белая, запушенная снегом, вступила в сторожку Глуша.

Не сказав отцу и слова, она сбросила с себя шаль, коротушку и быстро подошла к кровати.

— Живой ли, Митенька?

Ловец удивленно глядел то на Глушу, то на маячника.

— Живой ли ты? — трясла Дмитрия Глуша, чуть не плача.

Дмитрий приподнялся на локте.

— Живой... Спасибо Максиму Егорычу...

А старичок стоял в сторонке и молча наблюдал за дочерью.

Опускаясь на табурет, она обшлагом кофты вытирала глаза.

— Брось дурить! — вдруг сердито прикрикнул на нее маячник. — Что за слезы?.. Брось, говорю, дурить!

Всхлипывая, она посмотрела в глаза отцу; глаза его золотисто горели.

— Ой, спасибо, батяшенька, за Митю!.. Как хорошо-то мне!..

Искоса оглядывая дочь и ловца, Егорыч снял со стены полушубок и начал одеваться.

— Лошадь бросила! — забурчал он. — А лошадь чужая!