Тольтеки нового тысячелетия - Виктор Санчес

Все индейцы группы собрались на эту церемонию. Женщины и дети принимали непосредственное участие во всем ритуале. Самые маленькие дети, не обязанные пока что присутствовать на церемонии, все равно принимали в ней участие почти наравне со взрослыми. Младенцы участвовали в ритуале, пребывая на руках у матерей! Это показалось нам символичным, — раз виррарика участвуют в своих церемониях практически с самого рождения, участвуют в этих событиях пока их еще нянчат, потом в отрочестве, затем и в юности, — то, вероятно, это не может не оказывать влияния на всю их последующую жизнь.

Было около девяти вечера, когда Педро начал петь, в сопровождении своей небольшой скрипки и маленькой гитары Томаса — инструментов, используемых исключительно в ритуалах. Минут двадцать Педро напевал речитативом песни на своем языке — «чтобы разогреться», как он сам потом объяснил. Песни, похоже, состояли из мелодичных фрагментов, которые раз от раза варьировались. Голос Педро, его осанка и вся его личность, казалось, полностью изменились в то мгновение, когда он начал петь. Мы не понимали, о чем он поет мы и не могли знать слов этих песен, но судя по манере исполнения певца, мы заключили, что для окружающих они имели огромное значение. На другой день Педро, отвечая на один из наших вопросов, сказал, что эти песни «были посланы ему Богом» в ту самую ночь. Как только Педро закончил петь, Хуичо извлек из ящика средних размеров, сделанного из пальмовых листьев, свой небольшой оперенный жезл. Этот жезл, мувиери, он должен был держать в правой руке на протяжение всей церемонии. В этот момент к ногам обоих певцов были положены два небольших куска красной фланели, на которые в течение всей ночи раскладывались — а иногда и забирались — различные вещи, использовавшиеся в ритуале. Предметы на этой фланели были столь драгоценны, что они ни в коем случае не должны были соприкоснуться с землей, и пользоваться ими могли лишь певцы во время пейотной церемонии. Ритуальные предметы были такими же, как и на первом алтаре, а еще там был священный табак, тыквы-горлянки со святой водой, предметы силы певца, свечи и много кусочков драгоценного кактуса-пейота. Начиная с этого момента, паломники виррарика говорили только на своем языке. Стало казаться, что с этой минуты единственным языком, оставшимся на земле, был их язык, и единственным миром — их волшебным мир, воплощение их мифов. Проговорив некоторое время, виррарика вдруг умолкли и стали вести себя необычайно тихо. Хуичо, певец-уйчоль, поднял свой мувиери и начал петь. Все обратились в слух. Песня маракаме не сопровождалась аккомпаниментом музыкальных инструментов. Он предпочитал петь сам, a capella. Этот напев, лившийся из его уст, отличался от любого другого, когда либо слышанного нами. Слова произносились с ударениями, отличными от общепринятых. В какой-то момент нам даже показалось, что возможно эти песни поются на каком-то священном языке, которым дозволено пользоваться лишь в особых случаях, подобно сегодняшнему. Он повторял одну и ту же музыкальную фразу около сорока минут, а затем сменил ее на другую.

Маракаме пел уже минут двадцать, когда случилось нечто удивившее нас: Педро стал настраивать свою скрипку, а Томас — маленькую гитару. Они мягко перебирали струны, чтобы проверить их настрой. Это произошло в то время, пока еще пел маракаме, так что у нас создалось впечатление, что атмосфера торжественности и почтения начинает улетучиваться. Каково же было наше изумление, когда Педро, сопровождаемый скрипкой и гитарой, начал петь в это же самое время мелодию, совершенно отличную от той, что пел Хуичо. Вначале мы не поняли, что случилось, но они продолжали петь, и вскоре мы ощутили, как обе мелодии, казавшиеся такими несхожими, поладили между собою, породив новое, сложное гармоническое единство. Прислушавшись к используемой ими музыкальной технике, мы стали думать, что виррарика были знакомы с техникой контрапункта задолго до того, как ее, благодаря музыке барокко, узнала Европа. Хуичо и Педро пели «контрапунктом» около получаса, после чего на четыре или пять минут воцарилась тишина. Далее Хуичо представил новую серию песен, с четкой мелодичной структурой; только в этом случае, после того, как он исполнял что-то наподобие полной строфы, остальные виррарика отвечали ему хором, повторяя ту же мелодию, после чего следовала новая строфа маракаме, и снова повторение хора. Так продолжалось минут сорок или пятьдесят. Затем Педро начал играть так, как он это делал раньше, только теперь был добавлен новый элемент. В тот момент, когда Педро начал петь и играть на скрипке, виррарика начали танец, который с некоторыми промежутками «отдыха» продолжался всю ночь. Танец виррарика состоял из ритмичного движения, в котором ноги были наиболее активными, они пытались следовать за звучанием скрипки. Руки оставались почти безжизненными, буквально болтаясь по сторонам или пребывая в карманах их свитеров — если таковые имелись. Тело при этом было немного наклонено вперед, движение корпусом вперед, назад и в стороны дополняло непрерывное притоптывание ногами. В течение церемонии были явно представлены три основных элемента ритуала, которые либо чередовались, либо беспорядочно соединялись: песня маракаме, игра на скрипке и на гитаре, сопровождаемая пением Педро, и танец виррарика. Были моменты, когда маракаме пел один. В другие моменты две различные мелодии пелись одновременно, и мелодия Педро переплеталась с той, что вел Хуичо, то индейцы начинали танцевать, сопровождаемые песнями Педро, скрипкой и гитарой.

Постепенно становилось холодно. К часу ночи температура упала до 0 по Цельсию, и оставалась такой до самого утра. Но виррарика продолжали свою церемонию, словно ничего не изменилось. Маракаме, на котором была лишь светлая рубашка, набросил на спину накидку. Вицент завернулся в одеяло, но не переставал вторить песням Хуичо на протяжении всей ночи. Я просто не могу выразить чувство восхищения талантом и выносливостью этих людей, которые, невзирая на холод, выдерживают целые ночи без сна, как если бы это было пустяком, не стоящим внимания — ведь, насколько я знаю, у них есть церемонии, длящиеся по нескольку дней, а значит и ночей. Мы были особенно потрясены выносливостью маракаме: как человек преклонного возраста мог выдерживать подобные нагрузки — почти пятнадцатичасовое пение на лютом холоде, который с восходом солнца только усилился. Вся ночь прошла в песнях и танцах, прерывавшихся только на мгновение, чтобы затем возобновиться. С самого начала церемонии, Педро время от времени раздавал каждому из участников кусочки пейота, в этом ему помогал его брат Хйларио. Мы заметили, что они обращались с кактусом осторожно и почтительно. Прежде чем дать кому-либо кусочек Хикури (пейота), раздающий прикасался кусочком к глазам, ушам, сердцу и горлу получающего его человека «для того, чтобы он мог видеть, для того, чтобы он мог слышать, для того, чтобы он мог чувствовать, для того, чтоб мог петь». Нам было совершенно ясно, что пейот — один из основных элементов космологии виррарика. Они используют пейот для того, чтобы видеть и слышать своих богов, говорить с ними, а также для излечения болезни, снятия усталости и получения хорошего урожая. Он присутствовал, в той или иной форме, в большинстве их занятий. Мы горели желанием узнать, какое действие возымеет кактус на этих людей, столь удаленных от нашего мира, где психотропные растения используются не только самым непочтительным образом, но и для прямой деградации личности. Все взяли Хикури — мужчины и женщины поровну. Старшие дети тоже взяли его, хотя и в меньших количествах, чем взрослые. Надо сразу сказать, что ни один виррарика не потерял контроля над собой и ни один из них не повел себя недостойным образом. То, что мы наблюдали, было пронизано сильнейшими эмоциями всех участников, но мы приписали это скорее святости церемонии, нежели действию пейота.

Церемония ни коим образом не оказалась монотонной, и эмоциональный отклик ее участников был очень разнообразным. В какой-то момент песня маракоме стала более серьезной, более чувствительной. Он начинал петь баритоном и заканчивал чистым фальцетом, что придавало мелодии очень приятный строй. Его мувиери вибрировал, словно движимый мощью его голоса или какой-то неведомой силой, а лицо отражало такую глубину и силу чувства, что мы были глубоко потрясены. Слезы текли по его щекам и временами его голос, казалось, срывался. Время от времени он стирал слезы с лица рукавом своей старой рубашки. Большинство индейцев плакали. Плакали и старшие дети. Эти мужчины и женщины, обычно такие веселые и бодрые, а сейчас плачущие и не пытающиеся сдержать свои слезы — от такого зрелища у нас к горлу подступал комок. Мы безмолвно спрашивали себя: Что же такое видят сейчас эти люди? Какова природа их видений? Что их боги сказали им?

Мы еще больше преисполнились чувством почтения и восхищения этими людьми. Они смогли сохранить свою самобытность, свою уникальность, противостоя не только течению времени, но и, что не менее трудно — давлению так называемого «цивилизованного» мира в течение пяти столетий — этих веков позора. Ни оружие колонизаторов, ни «добрая воля» миссионеров не смогли лишить их магического наследия предков.