33 мгновенья счастья. Записки немцев о приключениях в Питере - Инго Шульце

«Лучше всего тебе пойти всех выгнать и закрыть баню!»

Он подмигнул мне и вынул из кармана две купюры.

«Доллары подвалили, доллары… Не валяй дурака!»

Тон Георгия был чудовищным. Но когда собственные чувства клубятся в беспорядке, ничего другого не остается, как только молчать.

Шура, бывший студент, лодырь и помощник Георгия, давно уже суетился рядом. Он сдвинул три квадратных столика, смахнул объедки на поднос, отскоблил поверхность и насухо вытер полотенцем.

Я все еще стоял у двери и смотрел, как оба застилали белыми простынями сверкающие чистотой столы. Дверь распахнулась. Мы вздрогнули, больше всех испугался Георгий. Профессор, голый, худой, с заостренным книзу животом, танковый шлем сдвинут со лба, блестит всем телом. Березовые ветки свисают до полу и кажутся продолжением рукавиц, надетых на руки. Он и Исус были жрецами парилки, их руки еще мелькали в жгучем воздухе, когда все остальные от жары уже удирали по ступенькам вниз. Они служили литургию плоти, освящали баню. Дело в том, что Профессор славился своим чутьем. Никому больше не удавалось вогнать под кожу столько жару, и никто, даже Исус, не умел заставить тело так дрожать от холода, чтобы поры прямо-таки алкали пышущего жара. И только Профессор мог так приложиться к спине горячими ветками, что превращал невыносимую боль в наслаждение, которое освобождало тело от всего лишнего и придавало такую легкость, какой обычно можно добиться лишь наркотиками или с помощью восточных учителей.

Конечно, некоторые клиенты улетучивались, как только он появлялся. Но стоило ему лишь шевельнуть веником, и никто уже не осмеливался ему перечить.

«Митрич, они тебя хотят!» — голос Профессора прозвучал вяло.

«Господи Боже мой!» — застонал Георгий и снова перекрестился. Шура отдал мне свою «беломорину», которую только что закурил.

«Пойдем! — Профессор провел себе веником под коленями. — Они не хотят ждать…»

Хер при ходьбе болтался у него между ног, как шланг.

В бассейне я думал увидеть всех троих на скамье против двери. Но нет. Только вода шумела в душевых.

«Они жутко мерзнут», — бормотал Профессор, не оборачиваясь. Веник в его руках летал без остановки.

Только мы подошли к следующей двери, Исус толкнул ее изнутри, сорвал рукавицы и шапку, шатаясь, направился мимо нас к ступенькам, сделав еще пару шагов, оказался наверху и бросился в воду. В сливной трубе забулькало и зачмокало. Над водой поднялся пар.

«Вперед!» — и мы нырнули в пышащий жаром проем деревянной двери.

Трое господ встретили нас громкими «о!» и «а!» и продолжили свою беседу, сидя на лавках и упершись в них руками. Да, они в самом деле дрожали. И даже когда Профессор открыл ручкой совка обе печные заслонки и плеснул воды, это, казалось, ничего не изменило. Мне же пришлось нагнуться, таким горячим стал воздух даже внизу, там, где я стоял.

Их отношение ко мне я не могу назвать недружелюбным, да и у меня, не стану скрывать, их непринужденное поведение вызывало симпатию, хотя позже на первый план выступили настораживающие аспекты. Кобуры лежали рядом с ними. Семен, так они называли длинного, спустился в конце концов вниз, положил правую руку мне на плечо, извинился за давешнюю грубость и за то, что прогнали цыган, но они-де просто не любят цыган. Что же им оставалось? Он похвалил Профессора и Исуса как мастеров своего дела, они и правда старались, но ничего не могли поделать с могильным холодом этой проклятой бани. Я не возражал, хотя даже Профессор скорчился от жары. Как они только терпели там, наверху, понять было просто невозможно. Тот, которого они кликали Стенькой, сменил длинного и, уверенно кивая головой, принялся говорить сам. Он не станет спорить, пусть я взгляну непредвзято и своими глазами увижу: гусиная кожа вместо пота. Не дожидаясь моего ответа, он попросил организовать им пару-другую женщин, чтобы они могли хоть немного согреться. Да, так именно и сказал. Речь шла именно о том, чтобы согреться. На том они меня отпустили.

Подобное желание, многоуважаемые дамы и господа, не так уж необычно, как некоторые из вас могли бы подумать. Время от времени фирмы, спортклубы, бригады и судовые команды, арендующие нашу баню на вечер или на всю вторую половину дня, высказывают подобные пожелания. Девочки опять же любят подобные заказы. Сами участвуя в увеселениях, они еще и деньги хорошие зарабатывают, да и у мужчин пахнет разве что только изо рта.

Георгий Михайлович радовался, как ребенок, что и меня вовлекли в приготовления. Шурина папироса потухла у меня в руке, и он поднес мне огня. Я прикурил, пока звонил насчет девочек. Так все вошло в свою колею и обещало хороший вечер. И, может быть, эти трое станут нашими постоянными клиентами!

Я был на подхвате то там, то сям, протер пару стаканов — вообще-то, обычно их не стоило рассматривать на свет, — воткнул салфетки в стаканчик, проверил приборы, которыми редко пользовались, курил и читал газету. Настроение почему-то стало вдруг праздничным: белые простыни, чистота, соблазнительные запахи с кухни. Как- то легче стало на душе.

Двадцать минут восьмого в дверь мужского отделения постучали. Только я встал, чтобы открыть, как поднялся вой в бассейне, по звуку издали похожий на протяжный стон, может быть, даже на вопль о помощи. Георгий выключил радио. Крик стал глуше, еще раз набрал силу и оборвался. Девочки дергали дверь из опасения, что их уже опередили другие, и звали меня.

Я вошел в помещение бассейна, якобы чтобы сообщить, что они пришли. Исус лежал вниз животом на плитках пола и левой рукой шарил вокруг. Профессор, распростертый рядом, касался лбом стертых до гладкой округлости камней, выложенных в виде грота вокруг лестницы и бассейна. Длинные седые волосы, густые брови, вздымавшийся и вновь опадавший клинообразный живот и свисавший с правого бедра хер придавали ему что-то от сатира.

Около Исуса уже стоял на коленях Шура. В одной руке у него был шланг с холодной водой, другой он поддерживал ему лоб, словно у того начиналась рвота.

Из бани слышался смех и хлестанье веников. Холодный воздух вползал, как дым, через дырку в окне и терялся под низким потолком. Над бассейном же испарения собирались в слоистые плотные облака, они стояли над водой и превращали помещение в ландшафт с затянутым горизонтом. Я взял у Шуры шланг, начал с ног Профессора и стал двигаться выше — волосы у него на груди шевелились, как угри. Я все время направлял струю ему на руки, он и сам ими шевелил, стараясь подставить пульс под холодную воду. Шура вытащил Исуса наружу, а потом помог мне нести Профессора, который едва слышно повторял: «Черти такие, черти такие…»

Мы положили обоих друг против друга на мягкие красные скамейки, стоявшие в нишах между шкафами гардероба. Рядом слышно было взвизгивание расстегиваемых «молний», шарканье ног и торопливое шуршание. Вышла Ирина — мы давно уже вместе работаем — и, едва поздоровавшись, спросила, можно ли позвать подругу, которой сегодня исполняется восемнадцать. Конечно, это было против уговора, а то бы и обе другие могли привести своих подруг. Но кто же найдет в себе силы в чем-нибудь отказать этим девчонкам, да еще когда они стоят перед тобой в одном белье. Они ведь не просто обыкновенные проститутки, у них есть и кое-какие балетные навыки. Даже когда они босиком, кажется, что они парят.

При виде Профессора и Исуса, между которыми Шура, стоя на коленях, открывал бутылки с пивом, они испугались. Но к тому, что их клиенты — русские и что у них, по-видимому, полно долларов, мне нечего было добавить. Потом я отвел их в бассейн и велел ждать.

Те трое все еще сидели в бане, смеялись, матерились, били друг друга в грудь, по бедрам, подшучивали над Исусом и Профессором, мол, надо же, такие мудаки, и получаса не выдержали, а чего же еще и ждать от этой несчастной бани, в которой никак тепло-то не станет, не то что жарко. У них даже крылья носа не блестели. И вся эта матерная брань им как бы в радость, как некий спорт. Стараясь перещеголять друг друга, все трое попали в ритм, нагнетая его еще и шлепками по своим сухим телам. Сообщив им все, что следовало, я остался ждать с девчонками.

По опыту я знал некоторую специфику того момента, когда девочки уже покинули один мир и еще не вошли в другой. Каждая хлебнула по хорошему глотку вишневого ликера из моей бутылки, которую я как раз пустил по второму кругу, когда открылась дверь. Из нее все трое вышли гуськом, перекинув через левую руку полотенца, как салфетки. Вдруг Петр, которого все время называли «наш Петр», стал в нарастающем темпе крутить полотенцем над головой, издавая при этом протяжные вопли — ни дать ни взять, индеец из детской игры. Двое других последовали его примеру, и мы рассмеялись. «Вмиг — шмыг — в душ прыг», — скандировали трое и в ногу приближались к девочкам. Я ушел.

Занятые работой на кухне, где, как всегда, играло радио, ни я, ни Георгий не слышали ничего особенного. К тому же присутствие Ирининой подруги, которая помогала вместо Шуры, не позволяло нам иначе, как только взглядами, комментировать то немногое, что мы слышали. Вопреки всем уверениям, Танюше было лет пятнадцать, самое большое — шестнадцать. Но робость, которая как-то не гармонировала с определенностью всего ее существа, придавала ей необычайно красившую ее женственность. Как и на других, на ней остались только трусики и короткая маечка, она, казалось, была рада, что ей доверили какую-то работу. Я следил за проворными движениями ее рук и пальцев, которые ловко резали тонкими ломтиками колбасу, ветчину, сыр и огурец и, чередуя, веером разбрасывали их по краю тарелки. Она раскладывала хлеб в корзинки, надламывала дольки маринованного чеснока, очищала их и украшала тарелки маленькими белыми зубчиками, перемежая ими пластики помидоров и паприки.