Девочка в бурном море. Часть 2. Домой! - Зоя Воскресенская

— Вот, мисс, капитан приказал. — Матрос протянул девочке свою ношу.

Антошка едва не уронила: сверток был тяжелый и холодный. Ей показалось, что в нем что-то шевелится.

— Что это?

Но матрос уже ушел.

Антошка положила сверток на диван и принялась разматывать шарф, развернула куртку, моряцкую тельняшку, и вдруг перед ней предстало синеватое лицо ребенка, искаженное болезненной судорогой. Ребенок! Живой? Умирает? Синева, судороги — это смерть?

Антошка в отчаянии закричала:

— Мама! Мамочка!

Что делать?

Сорвала с себя свитер, завернула в него малыша, терла его холодные ручки, жарко дышала в лицо, но ребенок не открывал глаз. Лежал скрючившись, вздрагивая всем телом.

— Открой глазки! Открой глазки! — умоляла его Антошка, стоя перед диваном на коленях. — Скажи что-нибудь! Заплачь! Ну, открой глазки!

Антошка, подсунув руки под ребенка, уткнулась в него головой и горько расплакалась. На ее руках умирал малыш. Как отвратить смерть?

Девочка распахнула дверь в коридор, и в глухие звуки моря и далеких взрывов ворвался отчаянный девчоночий крик:

— Мама! Ма-а-ма-а-а!

Кто-то услышал это слово «мама», понятное на всех языках. На корабле была только одна мама. Позвали ее или она сама услышала этот призыв о помощи, но Елизавета Карповна прибежала — в белом халате и шапочке, с марлевой повязкой на рту.

— Мамочка, он умирает, спаси его! — рыдала Антошка. — Спаси его.

Елизавета Карповна развернула ребенка, похлопала его по щечкам, стала сводить и разводить на груди его посиневшие, скрюченные ручки.

— Включи чайник… Достань из буфета салфетки… Сделай сладкий чай! — отдавала она короткие приказания дочери, массируя тем временем ребенка, отогревая его, прислушиваясь к биению его сердца.

Антошка подавала смоченные горячей водой салфетки, переливала ложечкой в стакане чай, чтобы остудить его. Не сводила глаз с матери, веря, что мама сумеет отогнать смерть.

Ребенок словно оттаивал в горячих руках Елизаветы Карповны, его скрюченные ручки выпрямлялись. Он вздохнул, всхлипнул и разразился громким плачем, а мама счастливо рассмеялась, прильнув к ребенку губами.

— Плачь, плачь, мой дорогой малыш, — приговаривала она.

Елизавета Карповна словно только сейчас заметила Антошку.

— Теперь, дочка, все зависит от тебя. Не позволяй ему спать. Давай понемножку теплого чая и старайся развеселить его. Он смертельно напуган. Если он улыбнется, считай, что малыш спасен. А я пошла.

Елизавета Карповна сделала несколько неуверенных шагов, потом быстро повернулась, порывисто обняла Антошку, поцеловала ее в щеки, в лоб… Губы у мамы были горячие, нежные. Эти поцелуи разжалобили Антошку, ей хотелось и плакать и крепко прижаться к матери.

— Ты должна развеселить его. Будь умницей. — Елизавета Карповна мягко отстранила дочь и ушла.

ДЖОННИ

Взрыв… Ноги Антошки метнулись было на диван и снова приросли к полу. Перед ней лежал на диване малыш, и его надо было развеселить, а он безудержно кричал и совершенно захлебывался при каждом взрыве глубинной бомбы.

Антошка подносила ему в блюдечке сладкий чай — он мотал головой; она рассказывала ему сказку: «Жили-были дед и баба, и была у них курочка Ряба…» — самую любимую сказку детства, но малыш не желал слушать. Антошка умоляла его улыбнуться, спрашивала, как зовут, — он ни на что не реагировал.

Взяла его на руки и стала тихо покачивать и напевать:

Птички замолкли в лесу.Рыбки уснули в пруду.Дверь ни одна не скрипит,Мышка за печкою спит…

Но ухали бомбы, скрипели переборки, и, конечно, мышка не спала за печкой, и малыш не хотел открывать глаза, а плотно сомкнутые веки выжимали слезы.

Антошка завела патефон. Марлен Дитрих запела: «Джонни… Джонни…» Мальчуган вдруг открыл глаза и стал озираться.

— Тебя зовут Джонни? Да? — просияла Антошка. — Ты английский мальчик? Джонни — маленький бэби?

На минуту мальчуган перестал плакать, а потом, вглядевшись в лицо девочки и не найдя в нем знакомых черт матери, опять закричал, стараясь вырваться из ее рук.

Пикквик давно уже повизгивал, приподнимался на задние лапы, обнюхивал розовую маленькую пятку и пытался ее лизнуть, но малыш несколько раз угодил Пикквику в нос, на что щенок ужасно обиделся и, сев у дивана, сердито заворчал.

Антошка опять поднесла блюдечко, предлагая попробовать чаю. Сладкая капля попала на губы ребенка — он лизнул языком, проглотил каплю, потянулся сам губами к блюдечку и стал жадно пить.

— Ну вот, давно бы так. Видишь, какой вкусный чай, его приготовил Улаф.

Где-то поблизости взорвалась целая серия глубинных бомб. И снова приступ плача.

— Джонни, не пугайся: это ловят рыбку, это не торпеды, поймают много-много золотой рыбки и принесут Джонни, и Джонни будет играть, а рыбка будет плавать, вот так…

Пикквику наскучило, что на него не обращают никакого внимания, а на коленях хозяйки его место заняло какое-то новое существо, и щенок решил напомнить о себе. Положил передние лапы на диван и тявкнул.

Ребенок вздрогнул, открыл глаза.

Щенок залаял. Малыш замолчал и только тихонько всхлипывал.

Антошка поднесла ребенка к щенку.

— Познакомься, Джонни, это мистер Пикквик.

Джонни протянул щенку руку, и тот быстро облизал ему ладошку. Это было щекотно. Бледное подобие улыбки озарило лицо мальчугана; он снова протянул руку, и Пикквик так же старательно облизал ее.

Антошка посадила Пикквика на диван; он обнюхал ребенка и лизнул в лицо. Слезы были соленые, вкусные, и Пикквик в одну минуту осушил их, а Джонни, показав четыре верхних и два нижних жемчужных зуба, вдруг звонко рассмеялся.

Он сел и стал совать кулачок в пасть Пикквику; тот осторожно белыми клыками понарошку сжимал кулачок и, опасаясь, не сделал ли больно, быстро-быстро облизывал маленькую розовую ручку.

Антошка целовала обоих — и малыша и Пикквика.

— Милый Пик, ты самый замечательный доктор! Спасибо тебе. Видишь, Джонни, какой у тебя друг. Погладь его, не бойся, он очень хороший, этот Пикквик, он моложе тебя и не плачет…

Джонни хватал Пикквика за уши, за челку, нависшую над глазами, — щенок не обижался, хоть и было больно. А малыш, словно вспомнив что-то, опять заплакал, теперь уже тихонько, жалобно. Пикквик залаял: не смей, мол, плакать, и Джонни, всхлипывая, снова потянулся к нему.

Пикквик был черный как уголек. Джонни совсем беленький. Макушка у него была покрыта светлым свалявшимся пушком, а на лоб свисали реденькие прядки. Голубые глаза опушены длинными ресницами, на левой щеке круглая родинка; он смешно морщил нос. Пикквику очень понравился мальчик. Он делал вид, что кидается на него и готов съесть, — малыш отдергивал руку и звонко смеялся. Смеялась и Антошка, и Пикквик смеялся, от уха до уха показывая коллекцию белоснежных зубов и клыков.

Антошка натянула на босые ноги мальчугана свои варежки, надела ему через голову свой свитер, завернула рукава и спустила малыша на пол. И Пикквик спрыгнул на пол и старался стащить с ног варежки, которые он считал своими игрушками, а Антошка водила Джонни за руку. Он смешно переставлял ноги, которые не поспевали за руками и туловищем. Пикквик прыгал вокруг малыша и пытался тоже ходить на задних лапах, но это ему не удавалось. А Джонни легче было передвигаться на четвереньках. Он высвободил руку и бойко пробежался на руках и ногах по полу, что привело Пикквика в дикий восторг.

— Мои милые четвероногие, давайте лучше поиграем в кубики, иначе вы поссоритесь. — Антошка усадила обоих на диван и высыпала из коробки мозаику.

Малыш и щенок потянули деревянные кусочки себе в рот.

— Глупые вы, — выговаривала Антошка, — это вовсе не печенье, это мозаика, и нам нужно сложить картинку, чтобы получилась красивая Клеопатра и страшный-престрашный леопард.

Но едва она соединяла вместе несколько кусочков, как Джонни разбрасывал их руками и заливисто смеялся.

— Смейся, смейся, малыш, доктор Чарльз говорит, что смех нагоняет жир, а тебе вовсе не мешает поправиться.

Как только Джонни растягивал губы, собираясь заплакать, Антошка придумывала новую игру: делала из карт домики и возводила высокие башни, которые Джонни и Пикквик с азартом разрушали.

Все трое уже не обращали внимания на доносившиеся с моря глухие взрывы.

Малыш смеялся!

В ЛАЗАРЕТЕ

Обеденные столы в матросской столовой превратились в операционные, банки вдоль переборок стали больничными койками, Улаф и Мэтью преобразились в санитаров.

На пароход подняли пять человек, выловленных из воды, и все они требовали срочной медицинской помощи.

В столовой-лазарете стоял тяжелый запах эфира, йода и еще каких-то терпких лекарств, Улаф и Мэтью оттирали и отогревали лежавшего на койке матроса. Трудно представить себе более тяжелое зрелище, чем умирающего от обледенения человека. Жесточайшие муки от судорог застывших мышц, остекленевшие глаза, намертво стиснутые зубы, которые надо разжать, чтобы влить спасительные капли рома или спирта, массаж, который приносит невыносимые страдания и который должен заставить пульсировать по жилам кровь, вернуть к жизни человека.