Ультиматум президенту (сборник) - Николай Самойлов

Посёлок идеально подходил под мой план. Дома были двух типов: одни для семей – руководителей и постоянных членов кооператива, в них решил поселить преподавателей. Другие служили общежитиями для рабочих вахтовиков. Это были комнаты, каждая на четырёх человек. При них находились туалет, умывальник и кладовка. После ремонта и установки мебели, в них можно будет поселить сто шестьдесят лицеистов. Огромный, тёплый гараж я решил переделать под спортзал. В финском ангаре, служившем для кооператоров складом, сделать бассейн. Я ходил по посёлку радуясь тому, как хорошо всё складывается и вдруг меня озарило: я понял зачем меня оживили. Когда понял, решил отойти от коммерческих дел и посвятить всю оставшуюся жизнь лицею – своей новой, большой семье. Потратить время и силы на то, чтобы сироты не чувствовали себя обиженными несправедливой судьбой и неласковой родиной. Повзрослев, став умными, знающими, честными патриотами, они помогут подняться с колен России. Покажут всему миру, как нужно жить, любить свою родину и народ. Нет, и не может быть, у человека достойнее и благороднее цели. Для неё можно и воскреснуть и жить.

Миша Коган и мои скитания по древней Иудее

Глава 1. Понтий Пилат

Через два дня, Христос умрет на кресте и мои скитания по Иудее станут бессмысленными. Не смотря на все мои старания, увидеть его воочию мне не удалось. А, вот, Миша Коган снился каждую ночь. Он смотрел на меня ало – мерцающими, как угли костра под порывами ветра зрачками прищуренных глаз и молчал. Едва заметная усмешка змеилась на его тонких губах. Коган ни о чем не спрашивал, но я и так понимал, что ему известно о каждом моем шаге. Повод торжествовать у него был, но и я ещё не потерял надежду, перехитрив его, осуществить свой план. За неделю до пасхи позвал, умеющего писать нищего – он был у меня секретарём, и продиктовал ему два письма: первосвященнику и наместнику Римского императора в иудее Понтию Пилату.

В письмах – доносах на меня, говорилось:» Самозванец, называющий себя римским гражданином Публием Цецилием – главарь шайки нищих и банды разбойников, грабящих на дорогах, а также поклонник и последователь возмутителя спокойствия в Иудее – Иисуса Христа из Назарета. Два дня Пилат проверял, подброшенный ему донос, на третий прислал солдат арестовать меня. Я не сомневался, что буду одним из двух разбойников распятых вместе с Иисусом. Думал, что пока будем умирать на кресте, успею узнать у Христа ответы на все интересующие меня вопросы, покаяться и попасть в царство небесное. При мысли о будущих мучениях на кресте, я готов был плакать, как ребенок у зубного врача, но другого способа встретиться с Христом не было. Если бы я приказал, мои телохранители, которых я вооружил арбалетами, они перестреляли бы римлян, но завет: «не убий», не позволил мне начать бойню. Солдаты приготовились к схватке с толпой разъяренных нищих и разбойников, поэтому, очень удивились, когда я сдался без сопротивления. Успокоившись, заперли меня в деревянную клетку и отвезли к наместнику Римского императора в Иудее Пилату.

Позднее понял, что сдавшись без сопротивления, я совершил ошибку. Убийство двух – трех римлян Пилат мне бы никогда не простил и приказал бы казнить. К моему разочарованию, во дворце Пилата все было гораздо проще, чем описано у Булгакова в романе «Мастер и Маргарита»: ни белого плаща с красным подбоем, ни ужасного центуриона Крысобоя, ни верной собаки. В кресле, у стены большой комнаты каменного дворца, сидел пожилой, уставший от жизни и непосильного бремени власти человек в белой тоге и синем плаще. Гордая осанка и прямая спина свидетельствовали о благородном происхождении, надменности, привычке повелевать и побеждать. Темно фиолетовые обводы вокруг умных карих глаз, говорили болезнях плоти, и частых бессонных ночах. Я понял, что безмерное честолюбие отнимало у него больше, чем давала взамен, данная ему императором власть. Неудовлетворённое честолюбие и огромная ответственность медленно убивало его.

Две черные пантеры лежали справа и слева от Пилата, посверкивая хищной зеленью кошачьих глаз. Зеленый свет этих светофоров не сулил ничего хорошего, поэтому я стоял неподвижно, жадно разглядывая великого прокуратора Иудеи Понтия Пилата, затмившего в веках славу своего императора. Особенно бросалось в глаза белое пятно в ещё тёмных волосах на лбу наместника, Оно очень облагораживало и без того породистое, чеканное лицо гордого римлянина. Заметив мой пристальный взгляд он небрежно сказал – это пятно от рождения. В детстве друзья прозвали меня за него белолобым. Властный, отчетливый, хорошо поставленный голос воина и оратора чеканил слова, как солдаты шаг на параде. Он говорил, словно давал ответ на мои мысли о нём. По его тону чувствовалось, что с детства гордился своим прозвищем. Я подыграл ему: Значит, вы, с рождения отмечены богом. Это знак того, что ваше имя переживет века, люди забудут имя императора, но будут помнить имя Понтия Пилата! Про себя подумал и Горбачёв был мечен. Только у него на лбу пятно было тёмным, видимо, так Бог метит разрушителей. Я почувствовал, что моя лесть доставила наместнику удовольствие. Но осторожность заставила его сказать: – За одни эти слова ты достоин мучительной смерти. Неуважение к кесарю не прощается. Нам известно о всех, совершённых тобой преступлениях, этого нам для суда над тобой хватит.

Прочти – приказал Пилат писарю. Писарь развернул написанный под мою диктовку донос: Самозванец – именующий себя римским гражданином Публием Цецилием – организовал шайку из нищих, которые не только просят милостыню, но и воруют, и подсказывают разбойникам, когда и где грабить богатых граждан и приезжих купцов. Неоднократно лично возглавлял нападения на караваны и корабли купцов, Я не стал отпираться: – Ваши осведомители хорошо поработали, узнали обо мне все, поэтому признаю все ваши обвинения и готов понести наказание. – Мой ответ и удивил Пилата, и польстил ему: Служба разведки у меня, действительно, поставлена хорошо, я знаю обо всем, что делается в Иудее. За деяния, в которых ты сейчас мне признался, тебя распнут в пятницу, вместе с другими преступниками. Облегчённо вздохнув, он приказал страже увести меня. Теперь, добившись желаемого, я сижу в каменной одиночке Иерусалимской тюрьмы и коротаю время до казни, вспоминая все, что произошло со мной за последнее время.

Глава 2. Гроза

Май перевалил за середину. В высоком, уютном небе, отогреваясь под горячим солнцем после длинной зимы, нежились белые, пышные, как напудренные парики Екатерининских времен, облака. Хотелось повалиться на траву, раскинуть руки и смотреть в синюю высь, как в бездонную пропасть: одновременно, манящую и пугающую. В такие минуты забывается сутолока повседневности, с ее мелкими дрязгами и скучными заботами. Душа тянется к вечному, чистому, светлому. В садах буйствовала сирень. Яркие кисти, как пахучие фейерверки, взлетали над темно – зеленой листвой в солнечную синь и выцветали под майским солнцем, теряя яркость и аромат. Сирень, старея, седеет, как люди. В детстве мы любили разыскивать пятилепестковые бутоны и съедать их. Искренне верили, что они приносят счастье и удачу. Мною съеденных бутонов, хватило бы, чтобы осчастливить не одну жизнь.

В юности страстно мечтаешь об удаче, счастье, любви. Они нужны для самоутверждения, хочется доказать миру, что ты лучший среди всех, победить в соревнованиях жизни своих сверстников. Жизнь, манящая неизвестностью, радующая верой в свои неиспробованные силы, удачливость, волю и талант торопила. Мы спешили жить, боясь упустить, не увидеть, не почувствовать. Торопясь, упускали, не успевали, порою, просто не замечали, что достигли желаемого. Ожидание счастья всегда волнует больше, чем само счастье. Действительность часто разочаровывает обыденностью сбывшейся мечты. Краски и чувства, такие яркие в юности тускнеют, чтобы их освежить люди ищут новые острые ощущения, нарываясь на беды и неприятности. В молодости они быстро забываются. Сожаления об ошибках проходят, возвращается бодрость и самоуверенность, кажется, что вся жизнь всё ещё впереди. Сегодня мне сорок пять, две трети жизни прожиты. Многое из казавшегося важным и вечным, оказалось скучным и ненужным, а цветущая сирень – все еще волнует, тревожит сердце грустью, возвращает яркость воспоминаний о пережитом.

В таком лирическом настроении я шёл по селу, где прошло моё детство. За годы моего отсутствия, оно до неузнаваемости изменилось. Главные улицы заасфальтировали, выросли новые кварталы кирпичных, двухэтажных домов. Знакомых не осталось. Старики вымерли, одноклассники разъехались. Спешить было некуда, я в одиночестве бродил по улицам, вспоминал, грустил, прощался с весною. Обошёл село, заглянул в школу и окружающий её сад из неухоженных, давно не стриженных кустов сирени, клёнов и акаций. Ряды сирени тянулись через весь школьный сад, заполняли палисадники у домов, превращая улицу, на которой я когда то жил, в километровую сиреневую аллею. Здесь назначались первые свидания, здесь любили, ссорились и мирились. Сколько тайн узнали и потом молча хранили эти кусты? Они прятали от чужих, любопытных глаз первые неумелые, обжигающие губы и пальцы ласки, поцелуи и объятия. Сколько сердец разрывалось здесь от любви, ревности действительных и выдуманных измен. Поколения юных влюблённых, сменяя друг друга, искали в гроздьях цветущей сирени счастливые соцветия, получали от жизни в обмен на надежды – радость и горе, любовь и отказ, улыбки и слёзы. Доводилось слышать этим кустам восторженные – да! и холодные – нет. Здесь на густой весенней траве с сопеньем и стонами зачиналась новая жизнь, чтобы, созрев родиться, повторить цикл жизни, припаяв ещё одно колечко к её бесконечной цепи. Это естественно, справедливо и каждый раз по – новому неповторимо.