Вещий сон - Алексей Слаповский

— Это хто?

— Жених-то!

— Что жених? Тоже гомик?!

Илья Трофимович вскочил в ярости. Добродушный теоретически к разным проявлениям человеческой натуры, он, когда дело касалось его лично, безобразия не терпел.

— Нет, он не это... — Даже находясь далеко от Аскольда, Невейзер не решился повторить выкрикнутого Гнатенковым слова. — Он — мусульманин. Вот какая петрушка.

Гнатенков сел. Выпил.

— Действительно! — сказал он. — Какая ошибка вышла! Ах, какая ошибка!

И громко потребовал внимания.

Не сразу, но тишина установилась — и даже в темных кустах затихли шепотки, шорохи и возня.

— Как же мы так? — спросил Илья Трофимович односельчан, не желая брать вину на одного себя. — Говорим об уважении к религии, а сами? Приличные люди давно уж женят молодежь в соответствии с религиозными обрядами, а мы что — хуже других? Отсталые? Темные?

— Промахнулись! — вполне официально согласился Даниил Владимирович и крикнул: — Виталий!

Из-под стола вылез, едва держась на ногах, Виталий, тот самый, тезка Невейзера, который доставил его с Рогожиным в Золотую Долину.

— Человеку отдохнуть нельзя? — спросил он. — Человек раз в жизни позволил себе...

— Виталий, — не обращая внимания на его состояние, приказал Моргунков. — Мчи сейчас же в Бучмук-Саврасовку, вези сюда попа.

— И этого, мусульманского, кадий там у них или муфтий... — добавил Гнатенков. — В общем, вези служителей культа. Будем религиозные обряды исполнять в соответствии с духом времени.

21 (глава, которой нет)

А нет ее потому, что никто никогда с этого момента не видел Виталия. Он не вернулся в Золотую Долину. Не берусь гадать, что с ним произошло, но надеюсь, что остался жив, просто охмелел от российских пространств и ринулся не выполнять задание, а куда глаза глядят, надеясь найти какую-то другую судьбу. Может, вы встретите его. Приметы Виталия таковы: роста выше среднего, глаза карие, волосы русые, в углу рта папироса торчит...

22

Свадьба же продолжалась. Некоторое время еще помнили, что кого-то за кем-то послали, но потом забыли, кого и за кем.

А Невейзер тосковал. Он видеть не мог, как при криках «Горько!» Катя совершенно спокойно встает и целуется с Аскольдом.

Улучив минуту, он подсел к молодым сзади на пенек.

— Послушай, Аскольд. Только не кипятись. Я люблю ее, уступи мне ее. Миллион рублей денег дам тебе.

— Я очень жадный, — искренне сказал Аскольд. — Но девушку не отдам ни за какие деньги.

— Съел? — сказала Катя Невейзеру.

— Пять миллионов! — сказал Невейзер.

—Нет.

— Десять!

— Я сказал «нет», да? — нетерпеливо удивился Аскольд.

— Тогда я убью тебя, — сказал Невейзер без всякой угрозы, как о деле решенном и поэтому спокойном.

Аскольд подумал.

— Нет, — сказал он. — Лучше я тебя убью. Мне умирать рано еще.

— Не сходите с ума! — сказала Катя. — Нет, вообще-то это интересно, но у меня и к этому интереса нет. Уезжай в самом деле, — сказала она Аскольду.

— Ты мне нравишься, — печально сказал Аскольд.

— А ты мне нет.

— Не может быть! — был поражен и не поверил Аскольд.

— Что делать...

Качая головой о том, какие странные бывают девушки, и сожалея, что он в гостях, где не может ответить на оскорбление, Аскольд встал и пошел к машине. Он сел в нее и уехал. Под утро, подъезжая к городу Сарайску, он увидел на обочине молодую женщину. Над нею ночью посмеялись друзья: вывезли за город и оставили там. У нее не было денег, она замерзла. Аскольд отвез ее домой. Она жила одна. Он проводил ее до двери, поцеловал руку и распрощался. Она плакала все утро горючими слезами в горячей ванне. Аскольд встречал зоревое солнце за рулем, и душа его была чиста, как горный хрусталь.

Невейзер сел рядом с невестой.

Свадьба шумела, свадьба пила и закусывала, пела, гуторила, толковала, беседовала, уже немного подустав, — никто ничего не заметил. Илья Трофимович посмотрел на Невейзера и Катю длинным и дымчатым взглядом, слушая Рогожина, который опять ему что-то рассказывал, и спокойно отвел глаза.

— Горько! — для пробы закричал Невейзер.

— Горько! — не сразу, но подхватили некоторые.

— Я люблю тебя, — сказал Невейзер, целуя Катю.

— Я тебя тоже, — прошептала Катя.

Невейзер не знал, верить или не верить.

— Горько! Горько! Горько!

Невейзера кто-то резко повернул за плечи, он увидел Нину.

— Ты не слышишь, что ли? Нам кричат! — И крепко поцеловала его, повернувшись потом к гостям и извиняясь перед ними смущенной улыбкой за то, что она такая смелая, но что ж делать, если жених — лопух?

Невейзер хотел объясниться с нею, но тут подскочила одна из красавиц.

— Нинк, а Нинк, пойдем-ка, чего скажу! — секретно прошептала она и увлекла за собой вторую невесту.

— А ты широк душой, — заметила Катя.

— Это недоразумение.

— Да ладно... Все равно...

— Что — все равно? Что ты имеешь в виду?

— Ничего, — сказала Катя, участливо на кого-то глядя.

Невейзер проследил направление ее взгляда и увидел Хворостылева, все так же вонзающего нож перед собой.

— Надо кого-то любить. Надо кого-то любить. Надо кого-то любить, — три раза произнесла Катя ровным голосом.

— Да, — сказал Невейзер, понимая ее.

— Да, — благодарно улыбнулась она ему за понимание.

23

Подруга Тоня увела вторую невесту Невейзера, Нину, не ради девических мелочей, а для важного дела.

Сергей Гумбольдт, отчаявшись возиться с Биллом, упившимся водкой и восхищением, решил обратиться к помощи Игоря Гордова. Предлагаю зарубежные гастроли, сказал он. Но — немедленно, потому что необходимо нынче попасть на поезд Сарайск — Москва, а в Москве завтра в 16.30 их будет ждать самолет с зарезервированными 19 местами. В этом все было правдой, кроме того, что мест было восемнадцать — для шестнадцати девушек, Билла и Гумбольдта, но Сережа об этом не стал сообщать Гордову. Все готово: паспорта, визы, направление от Министерства культуры на зарубежные гастроли, бумага на Игоря Гордова как руководителя ансамбля, требуется одно: уговорить девушек сию же секунду сняться с места и ехать.

Тщеславный Гордов мигом воспламенился. Он созвал девушек и спросил:

— Ну что, поедем в Америку?

— Когда?

— Прямо сейчас.

Девушки переглянулись.

— Вот наш продюсер, вот американский продюсер, — показал Гордов на Гумбольдта и Билла, вот ваши заграничные паспорта, билеты (подсовывал ему Гумбольдт).

Девушки несказанно удивились паспортам, где были их фамилии и их фотографии. Решили посовещаться, собравшись в полном составе — и Нина была уже здесь, приведенная подругой.

— Вранье это, я думаю, — горячо и мечтательно сказала Тоня. — Увезут и сдадут в бордель, в дом проституции, я сто раз про это в газетах читала!

— Это точно, это точно! — кивала рассудительная Лидия.

— Но Игорь ведь с нами, — говорила влюбленная в Гордова Наташа.

— Твоего Игоря самого в бордель сдадут, в мужской, — сказала вторая Наташа, не по-деревенски ироничная.

— Мир повидаем, девушки, — вздохнула мечтательная Ирина.

— Лучше хоть что-то, чем ничего, — добавила сердитая на скучную сельскую жизнь Анастасия.

— По мне хоть бы и в бордель сначала, а там я сама соображу, как жизнь устроить. Ко мне не прилипнет! — заявила откровенная Нина.

— У них и в борделях красиво! — посмотрела на звездное небо над головой нежная и опрятная Любовь.

— А я против, потому что не хочу оставлять Родину, — сказала патриотично воспитанная дочь Моргункова Таисия. — Но вы, девушки, составная часть Родины, поэтому с вами я буду как бы на Родине, — заключила она, перенявшая от отца инстинкт умственной логики.

— Я тоже против, но я слабохарактерная, — с горечью сказала белокурая Инесса. — Куда меня поманят, туда и иду. Погибну я...

— Значит, решено? — спросила деятельная Вера, заставшая еще девочкой советские совхозные времена и всегда выполнявшая на прополке по три нормы: так любила быть впереди, хотя к вечеру в обморок падала от усталости.

— Решено, — тихо сказали девушки.

— Но страшно, — промолвила одна из них.

Подошел Гордов:

— Ну? Едем или не едем?

— Не едем, — тихо прошептали девушки, тише порыва ветра, зашумевшего листвой.

— Не слышу!

— Едем, — так же тихо прошептали девушки, но порыва ветра в этот момент не было.

И они, тайно собравшись в условленном месте за садом, отправились по лесной тропе на станцию, ведомые Гордовым и Гумбольдтом, которые вынуждены были еще тащить меж собой заплетающегося ногами и языком Билла.

Гумбольдт был нервен. До поезда оставалось пятнадцать минут. Касса, естественно, по ночному времени не работала, но он был уверен, что договорится непосредственно в поезде с проводниками.

Чтобы не думать о предстоящем, девушки сказали:

— Спеть, что ли?

— В долиночке-то трава густа, — сказал Гордов, и девушки запели старинную эту песню — тихо, со вздохами и паузами. Билл, засыпавший на дощатом перроне, очнулся, сел и уставился на девушек, сидя перед ними, как турист перед костром: зачарованно. Гумбольдта, ходившего взад-вперед, он ухватил за ногу и усадил рядом.