Спасите наши души - Сергей Львов

— А вы нажмите. Смелее! — сказал помощник, который сидел на низенькой скамеечке рядом с води­телем.

Ася нажала на ручку, и спинка кресла откинулась назад. Теперь можно было сидеть полулежа.

— Как интересно! — восхитилась Ася. — Жаль, что выходить скоро. Или мы еще немножечко про­едем?

— Мы еще проедем, — ответил Павел. — А когда-нибудь можем с тобой и подальше поехать.

Как только город, где помещалась семинария, ос­тался позади, с Павла спала напряженность мешав­шая ему говорить с Асей.

Он сказал:

— Я нехорошо ушел тогда. Я об этом всю неделю потом думал. И знаешь, что я решил?

— Погляди в окно, — перебила его Ася, — лес ка­кой! Уже зеленеет. Смотри, смотри!

Шоссе то плавно опускалось в ложбину, то плав­но поднималось на холм, то тянулось перед глазами прямой узкой лентой, то мягким полукружием огиба­ло прозрачные рощи.

И каждый километр пути, каждая новая перемена дороги, каждая новая картина в окне приводили Асю в восторг. Не может человек непрерывно много дней кряду думать только об одном и том же, тяжелом и неприятном. Вот так и она в автобусе забыла о том, что ее мучило. Она повернулась к Павлу — хотелось увидеть, как ему нравится дорога: она ведь умела чи­тать по его переменчивому лицу. Напряженной не­ловкости в нем больше не было, но радости не было тоже. Он не в окно глядел, он глядел прямо перед собой, и губы у него были сжаты: думал, готовился к разговору. И она сразу все вспомнила. Да и как она могла забыть то, из-за чего сюда приехала?!

Автобус остановился на городской площади, и шофер объявил название города. Оно звучало былин­ной древностью. Вместе с ними вышла компания сту­дентов: ребята с тощими рюкзаками, девушки с фо­тоаппаратами, все в спортивных костюмах и тяжелых походных ботинках. Последние километры пути они весело спорили о дальнейшем маршруте, стукаясь головами над помятой картой, а как только автобус остановился, стремительно зашагали по шоссе, затя­нув песню: «В первые минуты бог создал институты, и Адам студентом первым был...»

Ася поглядела им вслед, и так же, как у входа в школу киномехаников, ей захотелось, чтобы Павел был одним из этих парней в распахнутой куртке и яркой ковбойке, с походным мешком за плечами, — честное слово, ему бы все это очень пошло! — с кар­той в руках и чтобы бог существовал для него только в шуточной песне. «Павел — студент, — сказала бы она дома, — и в воскресенье я с ним и его товарища­ми отправляюсь в поход».

— Куда мы тут? — спросила Ася. Почему, в самом деле, она должна решать все за него? В Москве она всегда говорила, куда идти, что смотреть. В Москве она была главной, а сюда ее привез Павел. Она даже не ожидала от него такой решительности. Оказывает­ся, он может быть и таким. Очень хорошо. Пусть те­перь сам говорит, куда идти, что делать.

— Все равно куда, — сказал Павел. — Главное, что здесь мы одни. Можем спокойно поговорить. Здесь нам не помешают.

— А чего ты боишься? — спросила она. — Не здесь, а там, у себя.

— Я ничего не боюсь, — ответил он неуверенно. — Но есть люди, с которыми мне бы не хотелось встре­чаться, когда мы с тобой.

— Я и говорю: боишься. Ну, не обижайся, не бу­ду больше. Давай походим, поговорим. Город этот посмотрим.

— Обязательно посмотрим, — сказал Павел. — Вот погляжу только, когда обратный автобус, и мо­жем пойти, куда хочешь.

Вернулся он от кассы встревоженный. Обратный автобус должен прийти только к вечеру.

— Опоздаю я! — испуганно сказал он. — Не рас­считал! Как же это?.. — Он поглядел на Асю. У нее на лице, когда Павел заговорил испуганным голосом, вспыхнул румянец. И Павел ответил, подбадривая сам себя: — Ну и опоздаю, ну и подумаешь!

— Я же говорю, что боишься, — сказала она. — Всего боишься. В кино со мной пойти боишься: вдруг увидят? По городу своему пройти боишься. Теперь опоздать боишься. Может, лучше мне остаться, одной тут погулять, а тебе уехать на попутной машине, а?

— Ну что ты говоришь! — громко сказал Павел, взял ее под руку и повел прочь от автостанции, но все-таки еще раз оглянулся на расписание.

Они шли молча. Потом Павел спросил:

— Ну, как ты жила эту неделю?

Асе казалось, что когда она увидит Павла, она выскажет ему сразу все. Но она ответила одним словом:

— Обыкновенно. — А потом спросила: — А ты?

— И я обыкновенно. В кино ходила?

— Нет, в кино не ходила. Занята была, — ответи­ла Ася.

Как странно, что они говорят о пустяках, будто ему не о чем больше спросить, будто ей нечего больше сказать.

— А я была в церкви, — объявила Ася.

Павел посмотрел на нее недоверчиво.

— Честное слово, была.

Но Павел этому не обрадовался. Спросил тревожно:

— Ты-то зачем туда пошла?

— Как ты не понимаешь, Павлик? Мне же интересно, кем ты собираешься стать, что собираешься делать. А я никогда раньше не была в церкви. Мне захотелось увидеть, что там делают. Разобраться за­хотелось, — сказала она любимым словечком Вадима.

— Ну и как, разобралась? — угрюмо спросил Павел.

Они шли по маленькому городу, где их никто не знал, они шагали то по просыхающему тротуару, то по влажной весенней земле, чмокающей под ногами, то по берегу реки неширокой, но такой полноводной, что казалось: вода налита в ней вровень с берегами. И Ася своим звонким голосом рассказывала Павлу о том, что увидела в церкви. Павел слушал, морщил­ся, хмурился, а потом спросил:

— Ты нарочно так рассказываешь?

— Как?

— Да вот так, чтобы все выглядело нелепо, да? Ну скажи, ты эту девушку, которая в красном сви­тере на клиросе поет, придумала?

— Ничего я не придумала! — возмутилась Ася. — Я все, как было, рассказываю. Я, знаешь, сама уди­вилась. Все там, кто поет, такие пожилые, мрачные, а она здоровая, румяная. У нас на физкультурном па­раде точь-в-точь такая была правофланговая. Нет, я все тебе рассказала как есть. А теперь, если хочешь, объясни мне то, чего я не поняла.

— Это я могу, — сказал Павел. — Конечно, если тебе интересно.

— А как же! — сказала Ася. И снова повторила: — Должна же я разобраться.

Неожиданно они вышли на берег озера. Вода еще не спала. Прозрачное озеро казалось огромным. Ры­бачьи лодки, вытащенные на землю, лежали около до­мов, выделяясь на пробивающейся траве черными днищами и ярко-красными бортами.

— Хорошо как! — ахнула Ася. — Я посижу на бревнышке, погляжу на озеро. Ты объясняй, а я буду слушать.

И Павел стал объяснять, кто из людей, которых видела Ася, был священником, кто — дьяконом, а кто — пономарем. И про то, как называется нак­лонный столик, на котором лежит икона, и как назы­ваются резные двери, в которые уходил священник, и как называется его одежда. Он произносил стран­но звучащие слова: «антиминс», «аналой», «епитра­хиль», — но от них то, что видела Ася в церкви, не становилось ни более торжественным, ни более та­инственным. Как ни назвать столик, на котором ле­жит икона, Ася все равно не забудет мутного от поцелуев, обслюнявленного многими губами стекла. Когда ему Ася рассказала про это стекло, она вдруг остановилась и спросила:

— Тебе неприятно, что я так говорю?

— Нет, — ответил Павел. — Ты это так видишь.

И он спросил Асю, утром она была в церкви или вечером, и стал объяснять разницу между утренней службой — литургией — и вечерней, когда читают и поют акафисты. Но какая разница, при чем она присутствовала, если при этом люди встают на колени и стыдное выражение покорности и есть то главное, что она увидела в церкви.

Пока она спрашивает Павла о другом:

— А почему в церкви поют и говорят непонятно?

Покуда Павел объяснял, что и как именуется в церкви, он говорил спокойно и затверженно. Но Асин вопрос, видно, что-то зацепил в нем. Он ответил совсем иначе:

— Я тоже спрашивал об этом. Еще в самом на­чале. Мне тогда все сразу хотелось понять. Настав­ника одного нашего. Я считал, что он доступнее, чем другие. Даже любит, чтобы ему задавали вопросы. Я его и спросил: в чем смысл, что богослужение совершается на старославянском языке, которого те­перь никто уже не знает? Как он мне отвечал, это долго рассказывать. Не убедил он меня. А Добро­вольский про мой вопрос сказал так: «Подумаешь, важность, что язык в молитвах непонятный! В оперу люди ходят? Ходят. А спроси-ка, много они там слов понимают, особенно когда хор поет? Это еще лучше, что непонятно. Вот я у одного старого писателя про­читал: как женщины в церкви услышат слово «дондеже», так и зальются слезами, уж очень звучит торжественно, а значит всего-навсего «покуда».

— И он верующий? — изумилась Ася.

— Добровольский-то? Нет. Какой он верующий? Обыкновенный карьерист. Актером собирался стать, даже поступил в театральное училище. У него есть способности, только средние, а нетерпение большое. Дошел до третьего курса, увидел, что дело это долгое, на быструю славу и на быстрые деньги рассчитывать не приходится, вот и перешел в семинарию. У него планы далекие! Нужно будет, он и в монахи постри­жется. Ты думаешь, он почему меня от вопросов осте­регает? Обо мне заботится? Нет, он о себе заботится. Это он меня в семинарию идти уговорил. Ну, и то, что я сюда пришел, за ним числится как заслуга. Вот он и хочет, чтобы я его не подвел. Хотя он ко мне почему-то неплохо относится. А ты заметила, как он говорит? Память хорошая, старые книжки почи­тал, слова разные вызубрил... Хорошо хоть не фискал, кажется.