Солдат всегда солдат. Хроника страсти - Форд Мэдокс Форд

Дверь к ней на ночь запирали — она жаловалась, будто ей не давала заснуть мысль, что к ней могут забраться воры. Но на этот случай у нее есть, чем встретить преступников, — она игриво потрясала передо мной узким запястьем, — на ночь она привязывала к кисти приспособление вроде электрического звонка. Нажмешь на кнопку, и мигом весь дом на ногах. А у меня, на случай опасности, был припасен топор — не шучу, настоящий топор, весьма остро наточенный, — предполагалось, что я пущу его в ход, если она не ответит на мой стук, а дверь будет заперта. Как видите, все было продумано до мелочей.

Единственное, что не продумали заранее, — это последствия: мы оказались привязаны к Европе. Этому типу настолько удалось мне внушить, что одна-единственная поездка Флоренс через Ла-Манш может стоить ей жизни, — что когда, какое-то время спустя, ей захотелось поехать в Англию, увидеть Фордингбридж и разные другие места, я отказался наотрез, встал грудью, насмерть. Мое решительное «нет» возымело действие — она испугалась. Тем более что на моей стороне оказались все врачи. Я методично, не считаясь со временем, опросил всех, одного за другим, и каждый из этих уравновешенных спокойных господ-докторов задавал мне один и тот же резонный вопрос: «Что за неотложные дела у нас в Англии?» И поскольку никаких срочных дел я назвать не мог, они дружно советовали повременить. Врачи, в общем, поступили дальновидно, как оказалось. Возможно, они опасались нервного потрясения, которое могла испытать Флоренс, снова оказавшись в качку на корабле. Этот аргумент стал достаточно веским, вкупе с другим — нам было выгоднее держать сбережения на континенте, а не в английских банках.

Но Флоренс создавшееся положение бесило, поскольку ее заветным желанием — голубой мечтой, если хотите, ибо иных ее целеустремленная натура не знала, — было поехать в Фордингбридж и снова занять место хозяйки в доме своих предков. Но путь оказался отрезанным из-за Джимми: близок локоть, да не укусишь, — даже в безоблачную погоду, когда с берега в Кале по ту сторону Ла-Манша были видны перламутровые утесы Дувра, — даже тогда, опасаясь за ее жизнь, я не позволил бы ей сесть на корабль. Говорю вам, она загнала саму себя в угол.

Загнала, как игроки в бильярд загоняют в лузу шар: Флоренс не могла объявить, что вылечилась, поскольку это означало бы конец манипуляциям с запертой спальней. Но и Джимми ей к тому времени наскучил — шел 1903 год, она была вовсю увлечена Эдвардом Эшбернамом. Да, положение пиковое. С одной стороны, невероятная удача — она встретила человека, который мог бы ввести ее, как королеву, в Фордингбридж или в тамошний круг, и даже если он не сумел бы, при всем желании, вернуть ей поместье Брэншоу, их, Хелбёрдов, родовое гнездо, — оно к тому времени было записано на его жену Леонору — она могла, с нашим-то достатком, рассчитывать, по крайней мере, на поддержку Эдварда в налаживании связей с местной знатью. Ее дядюшка, убедившись, что мы с Флоренс притерлись друг к другу и не собираемся расставаться, — а я регулярно слал ему радужные отчеты о том, какая добродетельная и преданная жена его племянница, — отписал ей значительную часть состояния, которую он не собирался пускать на развитие своего дела. Так что на двоих у нас в год выходило около пятнадцати тысяч дохода в английских фунтах, хотя я не знаю, какую сумму денег и как часто она передавала своему Джимми. Но, даже с учетом этого, в Фордингбридже мы бы забот не знали.

Я никогда не интересовался, как они с Эдвардом сумели избавиться от Джимми. Догадываюсь, что однажды утром, когда я вышел купить цветы на рю-де-ла-Пэ, оставив этих двоих присматривать за Флоренс и квартирой, Эдвард подрался с соперником — мерзким опустившимся обиралой — и вышиб ему шесть передних золотых коронок. И поделом, я так скажу. Джимми беззастенчиво шантажировал нас — надеюсь, в загробной жизни Флоренс с ним не встретится.

Бог мне свидетель, я не разлучил бы их, будь я уверен, что они по-настоящему любят друг друга, не могут друг без друга жить. Не знаю, как смотрит на эти вещи общественная мораль, но то, что единых рецептов поведения не существует, это точно. Но о себе знаю: я не препятствовал бы их союзу, наоборот — постарался бы найти достойные пути и средства. Дал бы им достаточно денег, а сам как-нибудь утешился бы. Я ведь был тогда моложе, подыскал бы себе молоденькую, вроде миссис Мейден, или взял бы себе в жены девушку — и обрел бы наконец покой, поверьте. Ведь с Флоренс я не знал ни минуты покоя; иногда мне кажется, что мне хватило года, может, двух лет такой жизни, и дальше я заботился о ней не по любви — по привычке. В какой-то момент я стал относиться к ней как к дорогой и хрупкой вещице — даже тяготился ею порой, но все равно берег. Представьте — вручили бы вам яйцо с очень тонкой скорлупой и приказали: попробуйте донести, не разбив, на ладони вытянутой руки, от экватора до Хобокена. Да, она превратилась для меня в предмет пари или спора — эдакую награду в состязании атлетов, лавровый венок, точнее, шутовской колпак, которым коронуют мужа-олуха за его невинность, здравомыслие, воздержание и непреклонную волю к победе. Мне кажется, как жена она меня вообще не интересовала. Я даже не замечал, как она одета.

Сомневаюсь, что страсть толкнула ее в объятия Джимми. Можете счесть меня сумасшедшим, но я думаю, она пошла на это из страха. Да-да, она боялась, боялась меня. Сейчас расскажу, как это получилось.

Еще давно, в отрочестве, у меня был темнокожий слуга по имени Джулиус — он был мне и денщиком, и нянькой, словом, преданнейшее существо — любил меня больше жизни. Так вот, уезжая из Уотербери, Флоренс передала мне на хранение один особо ценный кожаный саквояж, сказав, что от его сохранности зависит ее жизнь: в нем лекарства на случай сердечного приступа. Зная за собой привычку терять вещи, я перепоручил драгоценную ношу Джулиусу — кстати, надо было его видеть: седовласый господин лет шестидесяти, примечательной наружности. Флоренс решила, что он мой родственник, чуть ли не отец, — настолько он поразил ее воображение, и она наотрез отказалась брать его с нами в Париж. Лишние хлопоты.

Услышав отказ, Джулиус до того расстроился, что возьми да урони драгоценный груз за борт. Я так рассвирепел, что налетел на него, как ястреб. А дело происходило на пароме — так вот, прямо на палубе я дал ему в глаз и пригрозил придушить на месте. Он и не сопротивлялся, но нытья и стонов было предостаточно — целый спектакль разыграл этот несносный негр, стараясь вызвать к себе жалость. Все это время Флоренс наблюдала за мной, широко раскрыв глаза: это был ее первый опыт супружеской жизни и первое знакомство с мужниным темпераментом. Они лишь укрепили ее в мысли ни за что не открывать мне, что она, как говорится, «не девственница». Ведь на самом деле именно это соображение лежало в корне всех ее ухищрений и уловок. Она боялась, что я убью ее, если узнаю…

И вот спешно, при первой же возможности, на борту лайнера, придумывается сердечный приступ. Большой вины ее в том не было. Не забывайте, она была с Севера, а жители североамериканских штатов в то время еще спокойно относились к темнокожим — не то что теперь: сейчас они их просто ненавидят. А была бы она родом из мест чуть-чуть южнее, скажем, из Филадельфии, и придерживайся ее семья более консервативных и твердых правил, как моя, ее едва ли возмутило бы мое рукоприкладство, — ведь она почему-то не возмущалась, когда ее кузен Регги Хелбёрд — сам своими ушами не раз слышал — говорил их дворецкому, что за два цента он ему яйца битой отобьет. И потом, в ее глазах саквояж с лекарствами вовсе не имел той ценности, которую он приобрел для меня. Для меня он был символом благополучия моей дорогой, обожаемой и единственной супруги, а для нее — всего лишь спасительной уверткой…

Такова исходная позиция — надеюсь, я обрисовал ее ясно: ни о чем не подозревающий дурак-муж, жена, холодная искательница чувственных наслаждений, запуганная беспочвенными страхами до состояния невменяемости, — «беспочвенными» потому, что я был настолько слеп, что мне и в голову не приходило выяснять, кто она и что она, — и шантажист-любовник. Потом появился еще один…

Эдвард Эшбернам был любовник хоть куда. Разве я не рассказывал вам, какой это образец для подражания — стойкий солдат, рачительный хозяин, не в пример многим добросовестный и внимательный к людям член суда присяжных, твердый, честный, справедливый в поступках и мыслях общественный деятель? Так вот, считайте, что я плохо рассказывал. Дело в том, что сам я смог оценить его по достоинству только рядом с девочкой — возможно, потому, что она была такая же честная, прямая, благородная, как и он. Клянусь! Жаль, я не понимал этого раньше. Хотя интуитивно я любил его именно за это, какое любил — обожал! Подумать только — я помню тысячи мелких проявлений доброты, внимания с его стороны, причем не только на родине, в Англии, но и за границей, в Европе. Мне известны, по крайней мере, два случая, когда этот благороднейший человек вытащил из грязи, спас от нищеты две гессенские семьи: какую же бездну терпения надо было проявить, чтоб достать в полиции необходимые бумаги, вернуть людям их социальный статус, а может, и добиться (точно не помню) вида на жительство на моей доблестной родине! Причем делал он это не задумываясь, по велению души, — например, увидев плачущего ребенка на улице. И ведь не поленится — достанет словарь, будет разбираться с незнакомым языком, лишь бы понять, о чем лепечет плачущее дитя. Да, он не мог видеть детские слезы… Кстати, женские тоже: увидеть женщину и оставить ее безутешной — для этого он был слишком мужчина!