Утренние прогулки - Валерий Воскобойников

- Не говори так! - сказал папа. - Никогда больше не говори о своей маме так, таким тоном. Иначе… Иначе я сам начну презирать тебя.

После этого мы долго сидели молча. Потом папа проговорил:

- Федор Матвеевич, думаю, тоже достойный, уважаемый, хороший человек. И я не удивлюсь, если он станет жить с вами вместе.

- Я хочу жить один, - сказал я.

- Так не бывает.

Мы ехали назад той же длинной дорогой.

- И почему я решил обязательно свозить тебя в аэропорт? Нелепо! - расстраивался папа.

Когда мы подъехали к нашей улице, уже стемнело. Шел мелкий дождь.

- Знаешь, - сказал папа, - я не пойду дальше, а буду стоять тут, у дерева. Ты иди один и, когда дойдешь до дома, помаши мне рукой.

Я пошел один и тихо заплакал. Я шел один, и каждый раз, когда оглядывался, папа мне махал, а я отвечал тоже.

А потом мы долго стояли - я у своего дома, а он - у дерева - и смотрели друг на друга издалека.

Потом из нашего дома вышли люди, я последний раз помахал папе так, чтобы они не заметили, и пошел к крыльцу.

Однажды вечером, когда мы попили чаю, мама вдруг сказала:

- Я хочу очень серьезно с тобой поговорить.

У меня даже сердце сжалось, потому что я сразу догадался, о чем мама будет со мной разговаривать.

- Понимаешь, нам ведь с тобой одним не очень-то хорошо. А папа к нам уже никогда не вернется. Я сама ему еще весной предложила разойтись… - Мама замолчала, и я тоже молчал, даже головы не поднимал. - Федор Матвеевич сделал мне предложение выйти за него замуж. Он говорит, что нас очень любит. И ты это сам чувствуешь. Ведь чувствуешь?

Я так и не выговорил «да», а только кивнул головой.

- А я пока ответила ему вот что: «Как Коля решит, так и будет». - Мама снова помолчала. - Ты не торопись отвечать, подумай. Если ты согласен, чтоб он жил с нами, - значит, он скоро к нам переедет. Если нет - значит, я буду жить только для тебя, и значит, такая у меня судьба… Сейчас ты иди к себе и ложись. И подумай…

Я долго не засыпал.

Конечно, я мог бы сразу зареветь, закричать: «Не хочу никакого Федора Матвеевича, хочу, чтоб мы только вдвоем, чтобы ты ради меня жила!»

Но это был бы эгоизм, и только. Так пятилетние дети себя ведут, потому что думают лишь о себе.

Маме бы от такого крика точно было бы хуже…

«А папу я всю жизнь буду любить», - подумал я, когда совсем засыпал.

Утром мама спросила меня:

- Ты уже решил? И я тихо ответил:

- Я согласен.

А мама тоже сказала почти шепотом:

- Спасибо, Коля.

Когда я пришел из школы в последний день перед праздниками, мама готовила торт.

- Сегодня Федор Матвеевич придет к нам насовсем. Птиц он временно передаст другу, своему ученику. А у нас будет сегодня праздничный ужин, - сказала она.

Весь вечер я сидел за столом и молчал.

Федор Матвеевич тоже почти все время молчал.

Раньше, когда папа жил еще с нами, мы всегда Седьмого ноября выходили на улицу все втроем.

И в этот раз, когда я проснулся, мама сказала мне:

- Одевайся быстрее, пойдем смотреть демонстрацию.

А я не хотел идти с ними.

- Быстрей, а то опоздаем. Что ты там копаешься? - спросила мама минут через десять.

Я оделся и вышел.

Федор Матвеевич стоял у зеркала и завязывал галстук.

- Подожди, я тебе помогу, - сказала ему мама.

Я пошел в ванную, открыл кран и стал смотреть на воду, как она льется.

- Ну что ты копаешься? - спросила мама меня снова.

А я не отвечал.

- Коля, только честно: может быть, ты не хочешь идти? - спросил Федор Матвеевич из-за двери.

- Не хочу, - сказал я. - У меня нога болит.

- Что ты еще выдумал! - рассердилась мама. - Быстро пей чай и надевай пальто.

- Подожди, а если он и правда нездоров, - сказал Федор Матвеевич.

Я молчал.

- У тебя на самом деле болит нога? - спросила мама.

- Да.

- А что у тебя болит в ноге?

Я не знал, как ответить, подумал и сказал:

- Вся нога.

- Пусть он останется, Маша, если хочет быть дома. Зачем ему навязывать наши желания. Мы пошли, Коля! - сказал он через пять минут. - А захочешь погулять, возвращайся к обеду, к двум часам. Правильно, Маша?

- Правильно, - сказала мама.

И они ушли.

По радио передавали праздничную музыку, а у меня было грустное настроение, как всю эту осень. И читать не хотелось, хоть мне и дали наконец в библиотеке «Таинственный остров».

Я посидел на диване, потом оделся и вышел на улицу.

На улице по радио тоже исполнялись веселые песни. И люди все смеялись, радовались, а некоторые даже плясали.

Я шел между ними, они меня иногда толкали, я шел один и все думал о том, как теперь буду жить вот так в одиночестве. И никто мне не нужен. Папа будет жить в Москве, мама - с Федором Матвеевичем, а я - один.

И в классе тоже буду молчаливым и мрачным. А про себя, внутри, я буду придумывать какое-нибудь великое открытие. И однажды в газетах про это открытие напечатают.

«А мы- то бросили его в одиночестве, -скажут все, - он из-за нас был таким несчастным. И на него никто не обращал внимания. А он, оказывается, сделал великое открытие».

В обед я тоже молчал, даже «да» и «нет» не говорил, только кивал головой. А сразу после обеда ушел в свою комнату и лег на диван.

Тут ко мне постучал Федор Матвеевич.

- Можно к тебе, Коля?

Я молчал, но он все равно вошел.

- Ты мне разрешишь посидеть тут на стуле? А ты сам лежи, не вставай.

Он так полчаса, наверно, сидел около меня, а потом сказал:

- Ты, Коля, правильно переживаешь, и я тебя понимаю. Я только хочу тебе сказать, как человек человеку… Ты меня слушаешь?… - Я кивнул. - Отца я тебе конечно не заменю. Это невозможно - отца заменять - и ни к чему. Ты правильно сделал, что повесил фотографию отца над столом. Ты им гордись и люби его. А я тебе постараюсь быть другом, если ты согласен.

Он посидел еще в моей комнате, а потом вышел.

Вечером за чаем он спросил:

- Ты сможешь поехать со мной завтра к нашему катеру? Надо его укрыть на зиму. Тут нужна твоя помощь.

- Смогу, - ответил я.

Утром Федор Матвеевич взял ящичек гвоздей, моток проволоки, брезент.

Я тоже нес в рюкзаке кусок брезента.

Мама дала нам термос и бутерброды, и мы поехали к катеру.

Сначала мы расстелили брезент и посмотрели, как лучше накрыть им катер.

Дул ветер, и мы со всех сторон нагружали брезент кирпичами, чтобы он не улетел.

Потом Федор Матвеевич стал загибать его вниз и прибивать к борту катера, а я держал обеими руками и натягивал изо всех сил, так что даже руки быстро уставали.

Мы долго работали и несколько раз отдыхали. Иногда брезент вырывался у меня из рук, но я успевал придавить его ногой.

Потом мы пили горячий чай из термоса.

Потом снова работали.

И как раз когда все кончили, приехала мама.

Наш катер стоял уже весь укутанный. И мог не бояться ни дождей, ни морозов.

- А весной мы его снова распеленаем, - сказал Федор Матвеевич, - покрасим голубой краской, проведем красную ватерлинию, утеплим каюту, приладим двигатель и отправимся в плавание.

Моих первоклассников приняли в октябрята. И теперь они носят звездочки. Те самые, которые мы с Галей Кругляк купили.

- Смотри, у них самые красивые звездочки в классе, - говорила мне Галя несколько раз.

А сегодня, когда я шел в школу, я увидел, что мои октябрята тащат огромную картонную коробку. Они еле-еле несли ее и громко пыхтели. Это были те самые, которые хотели стать главными и даже слегка подрались.

Всю неделю в нашей школе собирали макулатуру, и у моих октябрят коробка была полна газет и каких-то драных книг.

- Давайте я вам донесу, - сказал я и взял их коробку.

Они сразу обрадовались и побежали вприпрыжку рядом.

Мы обогнали других первоклассников, и мои октябрята хвастали:

- Видели, какой у нас вожатый? Он одной рукой тяжести таскает!

- Коля, а ты десять килограмм поднимешь? - спросил тощий октябренок.

- Да он сорок может поднять, - сказал рослый, у которого фамилия была Арьев.

И хотя я знал, что сорок и не поднять мне, но молчал и гордо шел с их макулатурой.

ГЛАВА ПЯТАЯ

Я уже четыре дня ходил до школы вместе с Федором Матвеевичем.

- На утреннюю прогулку - шагом марш! - командовал он самому себе, брал у мамы бидон для молока, сетку, и мы вместе выходили из дома.

Он меня провожал, а потом отправлялся в магазин за продуктами. Всю неделю он работал во вторую смену.

- А в следующую неделю я вас буду провожать до автобуса, - сказал я ему.