Русские хроники 10 века - Александр Коломийцев

Повторилось первое застолье. Здрав с Купавой сидели чинно, взявшись за руки, не ели, не пили. Гости вкруговую величали молодых, родителей, налегали на кушанья, хмельные меды и пиво. Солнце село, в избе засветили жировики, во дворе зажгли факелы. Гости затянули песни, зазвучали гусли, сыпал прибаутками дружка, зубоскалили подружки. Гости из избы выходили во двор, присоединялись к хороводам, возвращались назад, осушали чаши. К молодым приблизилась Зоряна, молвила негромко:

– Ну, ладушки, подымайтесь, пора вам.

Молодожёны поклонились большим обычаем одним родителям, другим. Сопровождаемые Зоряной, дружкой, разбитной тёткой Янкой, сестрой Златуши, вышли из избы. Двор встретил кликами, игривыми прибаутками. Появление молодых, следовавших к брачному ложу, никого не оставило равнодушным. Процессия, водительствуемая Дубцом, направилась к риге. Сестрёнка вновь разметала путь. Гости, не удовлетворившись кликами восторга, производили шум всеми возможными способами: кто барабанил деревянными ложками, кто бухал в деревянные бадейки, а кто просто топал ногами или бренчал бубенчиками-оберегами. Никакая нечисть, никакие пекельные обитатели не могли и на версту приблизиться к молодожёнам. В риге Дубец высек огонь, запалил жировик. Посреди помещения была устроена постель из уложенных двумя рядами копов, покрытых холстом. По сторонам от ложа лемехом вниз лежал плуг, цеп, конская упряжь. Янка придержала сыновца с молодой женой у двери. Дубец с Зоряной осмотрели помещение. Дружка светил, потворница заглянула во все закутки, откинув холст, проверила снопы. Не обнаружив ничего, способного принести вред, Зоряна расставила по углам обереги – глиняные фигурки домовых. Молодых усадили на постель, поставили меж ними мису с кашей, утятину, чашу с грушевым узваром на меду. Зоряна тут же булькнула в чашу талисман плодовитости. У истомившегося Здрава только косточки на зубах похрустывали. Купава от волнения опять почти ничего не ела. Ей сделалось неловко перед Зоряной, тёткой, особенно перед Дубцом. Ведают, что произойдёт сейчас на ложе, потому сидела, словно голая, перед ними.

Молодые оттрапезничали, тётка забрала мису, подала убрус утереться. Дубец фыркнул:

– Ладно ужо, пошли. Вишь, молодому невтерпёж.

Тётка хихикнула.

– Потерпит. Ещё не всё.

«Зачем они так, – подумалось Купаве, – и так сором берёт».

– Ну, жена молодая, что сидишь?

Купава опомнилась, скользнула на землю, стянула с мужа сапоги.

5

Пахло житом, в копах шуршали мыши. Купава выпросталась из-под овчины, поднялась с жестковатого ложа. Сквозь сорочку пробрал озноб. Поёжившись, юркнула назад в тепло. Здрав спал, разметавшись, посапывая. Вот он, муж, тёплый, сильный, любый. Боль, причинённая им ночью, была желанной. Через ту боль они сроднились и стали единым целым. Купава доверчиво прижалась к тёплому боку. Здрав всхрапнул, проснулся, повернулся на бок, удивлённо посмотрел на жену, та хихикнула.

– Что ль, не признал меня?

Здрав счастливо улыбнулся. Купава тронула ладошкой мягкую бородку, русыми колечками покрывавшую щёки, подбородок. Понежиться молодожёнам не дали. Снаружи послышались весёлые голоса, дверь распахнулась, потоки солнечного света рассеяли полумрак. К постели подбежала тётка Янка с чёрной плошкой в руках. Макая пальцы в печную сажу, вмиг измазала молодожёнам лица, руки, плечи. Хохоча, приговаривала:

– А ну-ка, в баню, в баню! – хватала чёрной ладонью отбивавшиеся руки. – Стоит банька натопленная, вас дожидается.

Купава надела верхнюю сорочку, понёву, но у двери была остановлена заполошным криком тётки:

– А повой?

Купава схватилась за голову. Срам-то какой! Мужатица, а едва простоволосая на люди не выскочила.

Путь в баню сопровождался гамом, стуком, топаньем. Гвалт наполнял всё сельцо. Гости похмелялись, веселились. Купава первой сбросила одежды, скользнула в мыльню. Смыв следы первой ночи, обернулась. Муж, наполненный желанием, смотрел на открывшуюся наготу, как на диво дивное. Сама обвила руками, прильнула, приласкала бурно. Потом, осознав свою особую женскую власть, прижимала мужнюю голову к груди, гладила волосы. Здрав шептал заветные слова. Снаружи слышались громкие голоса, смех. Забоявшись, что настырные гости вломятся внутрь и застанут их таких, обмякших, беззащитных, наскоро обмылись, вышли из бани.

Двор дрожал от разудалого веселья. Дубравинцы словно поголовно все стали скоморохами. Кто плясал, кто, будто в комоедицу, надев вывернутые кожухи и меховые шапки, представлял медведя. Один обернулся косолапым, отбивающимся от собак, другой – в сластёну, заломавшего борть и спасающегося от разъярённых пчёл. Мужики, обернув вокруг чресл платы, изображали подвыпивших баб. Женщины, водрузив на повои кукули, подведя сажей усы, представляли надутых от важности престарелых мужиков, занятых степенной беседой. Гульба продолжалась, у молодых же были свои заботы.

Здрав отправился в Ольшанку, где тёща готовилась потчевать зятя блинами и яичницей. Молодой жене предстояло показать своё умельство в домашних работах – затопить печь, поставить тесто, вымести избу, воды наносить. Начала Купава с теста. Поставив квашню на лавку, озаботилась печью. Высекла огнивом из кремня искру на трут – вываренный древесный гриб, запалила сухой мох, сложила поверх занявшегося огонька щепки шалашиком. Дома и тесто творила тыщу раз, и печь не меньше топила. Так то дома! А тут чужие глаза глядят с подковыркой за каждым движением – сколько муки насыпала, как печь затопила. Всё ли ладно, или сама вся в муке да саже, а из печи только дым валит. Оглядев работу, захватила вёдра, в сопровождении всё той же тётки Янки и сестрёнки отправилась на Песчанку. Трое ряжёных, приплясывая, потрясывая бубенчиками, отправились следом. Купаве было не до них.

Сразу набрать воды не удалось. Мостки заполонили дубравинские девушки.

– Не пустим, не пустим! Иди в свою Ольшанку, там воду бери.

Хохоча, юные сельчанки размахивали руками, толкались, едва не спихнув одну из своих товарок в речку. Тётка притопнула ногой, погрозила проказницам пальцем:

– Ух вы какие! Купава теперь наша. Пустите за водой!

Девушки не соглашались.

– А пусть выкуп за воду даёт.

Другая добавила:

– Ещё поглядим, что за выкуп! Поскупится, так не пустим.

Купава раскрыла суму, привязанную к поясу, подала девушкам медовых жаворонков. Те попробовали, сбившись кучкой, пошушукались, смилостивились.

– Ладно, набирай. Наша ты теперь.

Купава бросила в журчащие струи ломоть свадебного каравая, девичий поясок, тогда уж и воду зачерпнула. Вернулась с водой в избу, – остолбенела. Словно злой домовик по кухне прогулялся, всё поиспакостил. Огонь в печи погас, квашня на боку, тесто по полу расползлось, по всей избе клочки сена, кудели валяются. Принялась новоиспечённая жена за работу сызнова, да всё не впрок. Тесто поставила, опять куделя по полу раскидана. Сор вымела, все углы с метёлкой обошла, – дрова в печи раскиданы, чадят, а не горят. Печь наладила, – опять пол замусорен. Не выдержала Купава, хлопнула метёлкой об пол, вскричала жалобно:

– Да докуда вы будете дековаться надо мной?

Из сенок ехидный голос ответил:

– Три года лапоть над молодухой потешается.

Спас положение молодой муж. Вернувшись от тёщи, вынес во двор ендову пива. Окружив питьё, шутники угомонились. Свадьба окончательно переместилась из избы во двор и в потёмках утихла.

Ночью молодые, застелив жёсткие снопы овчинами, без помех предались утехам, не вздрагивая от каждого шороха и скрипа.

Глава 13

1

Как наладился санный путь, поехал Олович в Киев. Повёз боярину прибыток с вотчины и мыто закупов. Вёз и княжье мыто с Городни, Дубравки и Ольшанки. Сами великие киевские князья мыто давно не собирали, на полюдье не ездили. Князь Владимир доверил собирать мыто с трёх селищ вотчиннику Брячиславу. За боярина мыто собирал управитель-огнищанин. Потому осенью вотчинные тиуны разъезжали по Дубравке и Ольшанке, как по боярской вотчине. Мыто собирать – труд тяжкий. Кто ж задарма трудиться станет? Князю княжье отдай. Отдай и не зарься. За своё, кровное, князь руки пообрывает. Потому за тяжкие труды тиунов, вотчинного управителя, самого боярина рассчитывались смерды. Смерды же, известно, народец подлый, глаз да глаз нужен. И подъездной княж, что княжий прибыток считает, и боярин требовали отчёта. Ехал огнищанин со списками, в коих и про урожай сказано, сколько чего собрано, и про недоимщиков. Возы нагрузил полнёхоньки. Всё в них было – свиные и скотские туши, битая птица, мёд, шерсть, холсты, простые и белёные, шкуры. Всего было вдоволь, да знал заранее – мало. Терем боярский стоял на Щековице, рубленый, двухъярусный со множеством клетей внизу, чистых светлиц, горенок наверху.

Возы боярин осматривал своим глазом. Дородный, сытый, краснолицый, ходил в распахнутом кожухе от саней к саням, тыкал пальцем в туши, поднимал за лапы птицу. Рядом семенил длинный и худющий ключник. Ворчал Брячислав – сало тонковато, гуси тощи. То были знакомые речи, иных Олович и не ожидал. Сам такое же в Городне выговаривал. Оба видели – и сало доброе, и гуси откормленные. Да разве можно смерда ли, холопа хвалить. Осмотрев привезённые припасы, потолковав с ключником, боярин поднялся в особую светёлку, огнищанин следом отправился, по спискам отчитываться.