Письма с фронта. 1914–1917 - Андрей Снесарев

Получил твои письма от 21, 21 и 22 авг[уста] и от 31 июля в письме Валериана Ивановича. Относительно последнего я сбит с толку тем, что и ты, и он говорите о штабе, а не о полках, а между тем в штабе все имеющиеся вакансии занимаются прапорщиками, подпоручиками, и только Агапитов – штабс-капитан, а Вал[ериан] Иванович только по недоразумению поручик и не сегодня-завтра будет штабс-капитаном или капитаном. Поместить его на какое-либо место в штабе будет для него и слишком низко, и слишком неинтересно. Да едва ли после долгой педагогической деятельности он будет удовлетворен бумажной штабной работой. Напиши ему и выясни этот вопрос. Другое сомнение, возникающее у меня в связи с его просьбой, в том, что я-то едва ли долго останусь на 159-й дивизии, а уже после 6 декабря (когда В[алериан] И[ванович] только освободится от школы) много шансов, что не буду. Я бы мог определить его в один из полков на должность командира батальона, понаблюдать за ним и поддержать его положение. Если он наляжет, то может получить 1–2 чина, а тогда его можно было бы провести в помощники командира полка. Напиши, пожалуйста, все это В[алериану] Ивановичу, и как он решит, так и сделаем. Мне, к сожалению, психика его просьбы не ясна: может быть, за долгим стоянием вне строя его уже не тянет в таковой, может быть, он не хочет служить в строю при теперешней обстановке, и поэтому его тянет в штабную обстановку плюс туда, где я. Это очень существенная сторона дела. Под огнем, насколько помню, он себя держал прекрасно, но бывает, что по получении Георгия с людьми происходит перелом, и притом с людьми хорошими и храбрыми. Повторяю, его душа для меня темна, и мое решение в вопросе поэтому неустойчиво.

Осип тебя не удовлетворил своими рассказами, это мне более или менее понятно. В женитьбе он, кажется, разочарован, и это грызет его и угнетает; живет он от меня отдельно и появляется только к нам с Игнатом как гость: узнав, что я заболел или что я получил Георгия от офицеров, или найдет хорошие сливы и принесет мне… В результате, он живет своею жизнью, поглощенный своими думами, пересудами с товарищами, озабоченный кормежкой лошадей и т. п., и наблюдать меня вплотную ему не приходится. Он меня определяет под теми углами, под которыми находит в минуты посещения, а в эти минуты я мог петь, а уж посмеяться над ним никогда не забуду… особенно на тему, чтобы он особенно не хорохорился: теперь он человек подневольный, и не он один верхом ездит, а поедут и на нем.

Только что получил сведение, что начал[ьником] Верх[овного] главно[командую]щего назначен Алексеев; говорят, что его уговорили кадеты. В этом есть драматизм, но и немало комичного. Мих[аил] Васил[ьевич], дошедший до вершины лестницы, ушедший с нее и вновь возвращающийся на вторую ступень! И это делает человек уже немолодой, больной и растрепанный 30-летней тяжкой работой!

И все же его ругали и вновь будут ругать за то, что он любит родину не по трафарету, но в той платформе, в которой разрешается теперь любить.

О твоем куме сведений нет, и никакого вывода сделать нельзя. У меня в доме спокойно, и всякий занимается своим делом. Твоя вырезка «Письмо с фронта» Р. Новина была прочитана очень хорошим чтецом и произвела фурор; она действительно замечательно написана. Бывший в нашей группе корнет, неоднократно принимавший участие в укрощении строптивых, не один раз повторил: «Это с натуры; все это так и бывает; фигуры вижу как живые».

И Н[иколай] Ф[едорович], и Агапитов очень тронуты твоим вниманием и шлют тебе свой почтительный привет. У нас уже начинает попахивать осенью: ночи холодные, перепадает дождь, небо – сухо-голубое, постоянный ветер. Я уже начинаю чаще и чаще надевать свою шведскую куртку, так как ходить в ней часто бывает в самый раз.

Ты все мне не пишешь, как ты решила вопрос о Генюше; напиши, так как я все-таки ничего не знаю, как ты решишь дело. Игнат мой поправился, но зубы у него болят, и он страшно с ними мучается. Сейчас он доложил, что меня ждут офицеры на обед.

Давай, моя золотая, твои глазки и губки, и наших малышей, я вас обниму, расцелую и благословлю.

Целуй Алешу, Нюню, мальчиков; пусть бы они черкнули мне 2–3 слова о моей супруге. А.

Дорогая моя женушка!

Описался своим местопребыванием, что не разрешается. Вчера получил твои письма от 12.VIII и от 23.VIII, последнее вместе с папиным; третий конверт, подписанный твоей рукой, заключал лишь одни вырезки из газет с прекрасной, между прочим, публичной лекцией Евгения Трубецкого.

Мы с тобой, женушка, частенько повторяем слова (я за тобою): «Что ни делается – делается к лучшему», но яркой проверки нашего общего с тобой верования еще не было. Теперь вот тебе картина: ты помнишь, что 31.VII мне ком[андую]щий 1-й армией Ванновский предложил место начальника штаба его армии. Я согласился, но товарищи (без кавычек) задержали мой ответ на девять дней и… лишили меня новой должности. Это тебе пролог. Два дня тому назад в твоем письме от 21.VIII я по этому поводу читаю твою мысль, что к «неудаче» неполучения штаба ты относишься равнодушно, и затем, как и всегда, фразу о «что ни делается…» Через несколько часов по прочтении твоего письма мне подают «Киев[скую] мысль», и в ней я читаю, как был арестован Ванновский. И подумал я о своей роли в качестве его начальника штаба! Как я лично поступил бы при той обстановке, по которой тогда делали заключения и затем шаги, уверенно сказать не могу, но думаю, мое положение уже было бы пиковым, потому что мое начальство (возможное) заявило себя на стороне Корнилова… Но… товарищи задержали мой ответ на девять дней и в лучшем случае освободили меня от необходимости ломать свою голову и щупать свое сердце. Теперь и пишу, и думаю я об этом спокойно, но два дня тому назад и над твоим письмом, и над газетой я подумал немало.

У нас сейчас прохладные осенние дни, и я приказал свое легкое одеяло заменить теплым красным. Теплого нижнего белья еще не надеваю и хочу сделать это возможно позднее, с наступлением более ясных холодов. Мы всё на том же месте, у нас тихо, и время течет однообразно серо.

Ребята на внутренние события реагировали слабо, довольствуясь тем сумбуром рассказов и легенд, которые создавались их темным бытовым обиходом. Получил твои номера «Русского слова», и все события, связанные с московским собранием, читаю как бы впервые и с большим интересом. И мне теперь достаточно ясно, что какая-то группа лиц или люди подвинули Корнилова на его роковой шаг, использовав его горячность. Кто они и где теперь, никто не знает; остался одинокий Корнилов перед лицом суда. Все теперь заняты линией поведения со стороны Временного правительства. Она, по-моему, очень трудная: если Правительство обнаружит непреклонную решимость и строгость (шаги, правильные с государственной точки зрения), оно заденет и навсегда оттолкнет ту массу, которая симпатизировала Корнилову и, по-видимому, даже помогла ему (хотя бы нравственно), а значительность этой массы признают и сами члены Правительства; если же, с другой стороны, оно проявит слабость и полумеры – оно потеряет свою силу (ее и так у него мало) окончательно и свой государственный лик сделает совершенно туманным. Куда оно пойдет, покажут нам ближайшие дни.