Богдан Хмельницкий - Михайло Старицкий

— Правда-то правда, — согласился Богдан, — да народ волнуется из-за них... А когда доберется... ой-ой-ой! Не знаю, и как это ты не боишься только держать их, куме?..

— Фью-фью! — свистнул Барабаш.

— Уничтожил их? — вскрикнул побледневший Богдан.

Все так и застыли на местах.

Барабаш отрицательно качнул головой.

— Припрятал, стало быть?

— Хе-хе-хе! — расплылся Барабаш в какую-то глуповатую, довольную улыбку, и пьяные глаза его взглянули хитро на Богдана. — Ты думаешь, что я их так на виду и держу? Эх, не такой я простой, куме... как могу на первый раз сдаться... да... — покачивался Барабаш и обводил все собрание пьяными, но еще плутоватыми глазами. — Меж жинчиными плахтами, — нагнулся он к самому уху Хмельницкого, — в скрыньке лежат... жинка так и возит с собою...

— Ха-ха-ха! — покатился со смеха Хмельницкий, и лицо его покрылось яркою краской, а в глазах сверкнул торжествующий огонь. — Не может быть, куме! Прости меня, а я не верю, чтоб можно было... Ха-ха-ха! Меж жинчиными плахтами, говоришь?

— Ей-богу... чтоб я не дождал святого праздника, — говорил заплетающимся языком Барабаш, ударяя себя кулаком в грудь. — Оно, видишь... оно безопаснее... туда, думаю, не всякий полезет... Меж тем и думка такая: а что, как кривая козаков вывезет... — говорил он, уже не стесняясь ничьим присутствием, — тогда мы и вытянем из подспуда привилеи... и объявим... вот и нам перепадет... хе-хе-хе... — всколыхнулся он и едва не опрокинулся, — хе-хе-хе... перепадет на зубок!

— А отчего же пани полковникова не сделала мне чести? Засиделась в Черкассах?

— Какое? — вскинулся Барабаш. — Клятая баба... меня одного не пускала, но бог сжалился... заболела... Так я ее у Строкатого... у свата... на хуторе и кинул...

— У Строкатого, в Лыпцах?

— Гм... гм!.. — мотнул Барабаш головою.

— Ай да кум, ай да старшой! — закричал Богдан, подымаясь с места. — За здоровье его да за его мудрую голову, дай, боже, чтобы у нас побольше таких было...

— Слава, слава, слава! — закричали кругом шумные голоса.

Началось всеобщее целование. Нос и Нечай поддерживали Барабаша; но, несмотря на это, он едва стоял на ногах и сильно покачивался вперед. Теперь он уже совершенно растрогался. Глаза его слезились, язык едва ворочался во рту.

— Спасибо, спасибо... детки... батьки!.. — говорил он, утирая глаза и целуясь со всеми... — Дай, боже, вам... и того... и сего... и всякого... А тебе, Богдане... уж так ты меня развеселил, потому один я на свете несчастный... А полковница иссушила меня, панове... А ты, Богдане... давай побратаемся... потому один я... ей-богу ж, один как палец! — уже совсем захныкал Барабаш.

— Добро! — согласился Богдан. — Только ты прежде, куме, сядь, а я тебе для побратанья такой венгржинки поднесу, какой ты у гетмана не пробовал! Эй, Катря и Оленка, сюда! — скомандовал он дивчатам, которые уже тут и стояли. Краснея и робея, подошли они к отцу. У одной в руке была пузатая фляжка, вся седая от моха, у другой на подносе две солидные чары.

— У-у! — потянулся к дивчатам Барабаш. — Цыпляточки... курип... курип... кур-рипочки... малюсенькие... беленькие... пухленькие, ух! — потянулся он и ущипнул Оленку за подбородок. — Люблю таких... пухляточек...

— Да ты пей, пей, куме, — поднес ему чарку Богдан.

Барабаш опрокинул ее в рот и зажмурил от блаженства глаза.

— Ну, утешил ты меня, куме, — залепетал он, склоняясь головой на плечо Богдана, — утешил. Проси теперь, что хочешь, — все дам... Дивчатки... курипочки... цыпляточки... берите у меня все... я один... все равно пропадет... берите и саблю и пистоли... и все, все, что хотите...

— Ну, это на что им! — усмехнулся Богдан. — А вот, если твоя милость, перстенечек да хусточку на память им дай, чтобы помнили твою ласку...

— Нате, а тебе, Богдане, вот эту печатку... на спогад, — снял он кольцо, печатку и хустку.

— Спасибо, друже и куме! — обнял его Богдан.

— А кури-поч-кам... сам я надену и за это их по-це-це-лую... старому можно... ей-богу... не оскоромлю... ух! Пухленькии... — потянулся он было к дивчатам, но покачнулся и непременно бы свалился под стол, если бы Нос не поддержал его. — Кур-рипочки... цяцяные... знаешь, куме, пухленькие... кругленькие... — лепетал он уже с полузакрытыми глазами, стараясь вывести пальцами какие-то круглые очертания и опускаясь головою на стол.

Но Богдан уже не слышал его пьяного бормотанья. Зажавши в руке кольцо, печатку и хустку полковника, он быстро выскочил в сени.

— Тимко! — крикнул он, задыхаясь от волнения.

— Тут, батьку, — отвечал молодой козак, который уже поджидал с нетерпением отца.

— Оседлан конь?

— Готов.

— Лети стрелой к полковнице на хутор... в Лыпци, до Строкатого... Вот хустка, печатка и кольцо Барабаша... Скажи ей, что полковник велел выдать тебе те привилеи, которые он получил от короля и запрятал между ее плахт в скрыньку... Скажи, что их нужно передать сейчас же пану старосте... а то козаки сделают наезд...

— Ладно, батьку!

Смелое лицо молодого хлопца горело решимостью.

— Не забудь ничего.

— Все помню.

— Лети ж, не жалей коня: помни, от этого зависит все дело.

— Вчас буду назад!

Хлопец вышел из сеней, и через несколько секунд до Богдана долетел звук крупного конского топота. Богдан выглянул в двери и увидел, как Тимко промчался мимо дома во весь карьер. «Ну, с богом», — произнес он мысленно и возвратился в большую светлицу. В комнате уже темнело, но никто не думал зажигать свечей. Все столпились в величайшем волнении посреди светлицы. Барабаш уже лежал совершенно пьяный, склонившись головою на стол, иногда только из его полуоткрытого рта вырывалось какое-то неопределенное и бессмысленное мычанье.

— Кого послал? — окружили Богдана старшины.

— Тимко уже полетел.

— Ладно, — произнес Нечай, — а эту рухлядь, — указал он на Барабаша, — помогите мне кто выволочить, чтоб не мешала тут.

— Идет! — согласился Нос.

— Ну, и выпасся ж на наших спинах, — крякнул Нечай, подымая Барабаша за плечи, тогда как Нос взял его за ноги, — словно кабан откормленный!

— М-м! — промычал Барабаш, приподнимая веки, и, взглянув тусклыми пьяными глазами на Нечая, пробормотал бессвязно: — Пухленькие... знаешь, куме... пух-пух-х-х...

Выволокши огромное тело Барабаша, Нечай и Нос вернулись в светлицу. Зимние сумерки быстро надвигались. Никто не садился больше за стол; в полутьме он выдвигался какою-то безобразною грудою с опрокинутыми скамейками и лавами, и кругами меду и вина.

— Седлать коней! — распоряжался Богдан отрывистым, напряженным тоном. — Ты, брат Богун, да Ганджа, да сын мой Тимко со мной на Запорожье... сейчас же, не теряя времени, чтобы не успели нас слопать паны... Тебе, Ганно, поручаю дом мой... охрани его... с тобою будут Варька и дед. Вы, братья, — обратился он к старшинам, — ждите наших известий... сидите тихо и смирно... валите все грехи на меня... не подавайте никакого подозрения до тех пор, пока мы не встретимся с вами лицом к лицу.

— Ладно, батьку! — отвечали кругом взволнованные, напряженные голоса.

— Ты, Пешта, — обратился Богдан... но ответа не последовало.

— Да где же он? Где Пешта?

Все старшины осмотрелись кругом; Пешты не было.

— За обедом сидел; я сам следил за ним все время, — заметил с тревогой Богун.

— Ушел? Когда?

Все молча переглянулись; никто этого не заметил.

Лицо Богдана потемнело.

— Недобрый знак... — произнес он глухо, проводя тревожно рукою по голове, — когда б только Тимко благополучно вернулся...

Никто не ответил ни слова. Кругом разлилось какое-то сдержанное зловещее молчание...

Прошло с полчаса; в комнате уже потемнело настолько, что лица всех присутствующих казались какими-то бесформенными пятнами, но об освещении не вспоминал никто. Все прислушивались с каким-то мучительным напряжением... Ничтожный шорох казался бы грохотом в этой тишине, но кругом было тихо.

— О боже, боже, боже! — шептала Ганна, сжимая до боли руки. — Ты не допустишь, не допустишь, нет!

Прошло еще томительных, ползущих полчаса.

На небе уже выступили звезды; огромная огненная комета смотрела зловещим оком прямо в окно.

В большой светлице, наполненной людьми, не слышно было ни слова, ни звука; казалось, каждый боялся дыханьем своим нарушить безмолвную тишину. Становилось жутко.

Проползла еще одна тяжелая минута, другая.

Вдруг Богдан встрепенулся, поднялся нерешительно с места, простоял с секунду — и бросился из комнаты.

— Что, что там? — раздался чей-то голос.

— Тише! — крикнул нетерпеливо Нечай и припал ухом к окну.

Издали донесся слабый топот. Ближе, ближе, явственнее. Вот уже 'ясно слышен топот летящей стремглав лошади.

Еще... еще...

Дверь порывисто распахнулась, и на пороге показался Богдан. В руке он держал высоко над головою толстый пергаментный лист, перевитый лентой.

— Добыл! Есть, братья, есть! — крикнул он прерывающимся, захватывающим дыханье голосом. — Это наш стяг к свободе! — поднял он высоко свиток.

— Бог за нас! — перекрестились умиленно старшины.