Горение (полностью) - Юлиан Семенов

- А вот оне! - мальчишка с трудом разжал синие, скрючившиеся на морозном ветру пальцы. - Берите, дяденька, у меня сил нету рукой шевелить...

Дзержинский достал из кармана своей легкой франтоватой пелерины перчатки, надел мальчишке на руки.

- И не кричи так, не надрывайся, голос сорвешь, ангину получишь...

Перешел проспект, толкнул тяжелую дверь чайной и устроился с газетами возле окна (после первой ссылки норовил устраиваться так, чтобы обзор был надежней; тогда же понял, как важно пробиться поближе к свету в тюремной теплушке, особенно когда открывается кровохарканье; не мог забыть, как студент Ежи Гловацкий, боевик Пилсудского, как-то сказал: "Милый Юзеф, учитесь мудрости у собак: они ложатся именно там и так именно, как более всего угодно их организму; животные осознают себя с рожденья; мы - только перед смертью").

Пробежав "истинно национальные голоса", Дзержинский задержался на тех абзацах, которые можно использовать в развернутых корреспонденциях; подчеркивая, ярился, вчитываясь в текст:

"Подсудимые позорили Думу своим поведением, своим нескрываемым сочувствием крамольникам и явным покровительством им. Какие же это радетели о благе народа, реформаторы судеб государственных и чем они схожи с конституционалистами?! Кто же не понимает, что это люди личных страстей, безвольные их рабы, притом одержимые манией величия, для которых весь интерес заключается в том, чтобы при всяком удобном случае поафишировать себя!

Мы, хвастаются они на суде, всему делу голова, мы порешили реформу еще на земском съезде: "Манифест 17-го октября" лишь мудрое исполнение нашего плана. Они ничего не хотят оставить на долю истории, умственного прогресса и инициативы личной воли Монарха... Трутни вы в государственном улье! Кликуши, болтуны!

Подсудимый Кокошкин с пафосом рассказывал, что они; видите ли, желали сделать Россию свободным правовым государством - счастливым и процветающим! Недурное правовое государство, в котором экс-депутаты сочиняют мятежные прокламации! Какая наивность - думать, что всякие Кокошкины, Петрункевичи, Набоковы, Винаверы, Рамишвили могут создать счастливую и цветущую Россию! Ну, не пустомели разве, не кликуши?! Нашей японской катастрофе много помогли "идеалисты", которые занимались "освободительным движением" во время войны. Такие "идеалисты" и внутри России устраивают лагери для тушинских воров и воспособляют им, - недаром мы пережили ряд Цусим не от внешнего врага, а от внутреннего!

...Но мне все-таки жаль их. Это люди не ума, не таланта, не серьезных знаний, - это люди страстей, безвольные маниаки, одержимые манией величия, прекрасно исполняющие роль Хлестакова. Будь они не взрослые, я бы применил к ним педагогический способ лечения, а так как они все мужи уже зрелые, то самое лучшее было бы предложить им оставить Россию и не пытаться впредь ей благодетельствовать. Здесь такие кликуши вредны, особенно в переживаемое время. Пусть воображают себя великими людьми в изгнании, лишь бы не пакостничали на родине".

...Решив посетить биржу (почувствовал в себе игрока, хотя крупно ставить пока еще не решался), Герасимов загодя знал, что на вечернее заседание суда вполне можно и задержаться; идет задуманный им и прорепетированный заранее спектакль; пусть говорильня продолжается, - подарок прессе после безжалостного военного суда над социал-демократами Второй думы, распущенной полгода назад; дали голубоньке поработать только семь месяцев, пока Столыпин готовил новый выборный закон: от тысячи дворян - один выборщик; от ста двадцати пяти тысяч рабочих - тоже один; тут уж левый элемент не пролезет, дудки-с, пришла пора сформировать Думу угодную правительству, а не наоборот. Ан - не вышло! Герасимов точно, в самых мелких подробностях помнил свою операцию по разгону Второй думы, которая оказалась еще более левой, чем Первая, - за счет ленинцев, плехановцев и трудовиков; Столыпин даже горестно усмехнулся: "А может, воистину, Александр Васильевич, от добра добра не ищут? Мы же во Второй думе получили настоящих якобинцев в лице социал-демократов; в Первой думе подобного не было".

Столыпин - всего за несколько месяцев пребывания у власти - научился византийскому искусству политической интриги: он теперь выражал мысль и желание не столько словом, сколько взглядом, аллегорическим замечанием, намеком. Конечно, это сказывалось на темпоритме работы, ибо приходилось не час и не день, а порою неделю раздумывать над тем, как прошла беседа с премьером, вспоминать все ее повороты и извивы, строить несколько схем на будущее и тщательно их анализировать, прежде чем принять более или менее определенное решение. Проклятому англичанину легче: бабахнул от чистого сердца речь в парламенте, назвал всё своими именами - и айда вперед! А у нас сплошная хитрость и постепенная осторожность! Несчастная Россия, кто ее только в рабство не скручивал?! Триста лет инокультурного ига, триста лет собственного крепостничества, сколько же поколений раздавлены страхом?! Герасимов иногда с ужасом прислушивался к тем словам, которые постоянно, помимо его воли, жили в нем; покрывался испариной, будто какой пьяница, право; наказал лакею заваривать валерианового корня, - не ровен час, брякнешь что, не уследив за языком, вот и расхлебывай; у нас все, что угодно, простят, кроме с л о в а.

После трех дней, прошедших с того памятного разговора, когда Столыпин заметил, что Вторая дума оказалась еще хуже Первой, Герасимов отправился к премьеру и за чаем, перед тем как откланяться, п р о б р о с и л:

- Петр Аркадьевич, полагаю, если бы правительство потребовало от Думы выдать закону социал-демократическую фракцию, лишив этих депутатов неприкосновенности, нужный баланс правого и левого крыла обрел бы желаемую стабильность.

Столыпин отставил подстаканник (никогда не держал блюдца), покачал головой:

- Да разве они пойдут на это? Думе престижнее принять из моих рук рескрипт о новом роспуске, чтобы затем попрекать диктаторством, нежели выдать правосудию социал-демократических террористов...

Это был уж не намек, но план желаемой комбинации: никого не должно волновать, что социал-демократы были традиционными противниками террора; совершенно не важно, что доводы депутатов - будь то ленинцы или плехановцы опровержениям не поддавались; отныне ход затаенных мыслей премьера сделался Герасимову совершенно понятным.

Утром пригласил в кабинет подполковника Кулакова:

- Вы как-то говорили о вашем сотруднике... "Казанская", кажется? Она по-прежнему освещает социал-демократов?

- Конечно.

- Фамилия ее...

- Шорникова, Екатерина Шорникова.

- Она с вами в Казани начала работать?

- Да.

- Смышлена?

- Весьма.

- Сейчас, если мне не изменяет память, она состоит секретарем военной организации социал-демократов?

- Да. И пропагандистом.

- Прекрасно. Сколько вы ей платите?

- Пятьдесят рублей ежемесячно.

- Не будете возражать, если я встречусь с ней?

- Хотите забрать себе? - усмехнувшись, спросил Кулаков. - Обидно, конечно, я ее три года пестовал...

- Помилуйте, подполковник, - удивился Герасимов, - неужели вы допускаете мысль, что я могу позволить себе некорпоративный поступок?! Шорникова была, есть и впредь будет вашим, и только вашим сотрудником. Речь идет лишь о том, чтобы я ее сам помял - сколь может оказаться полезной в том предприятии, которое нам предстоит осуществить...

- Извольте назначить время, Александр Васильевич... Я вызову ее на конспиративную квартиру.

...Оглядев Шорникову оценивающим взглядом - ничего привлекательного, лицо обычное, хоть фигурка вертлявенькая, - Герасимов пожал влажную ладонь женщины (двадцать четыре года всего, а выглядит на тридцать с гаком; что страх делает с человеком), поинтересовался:

- Что будете пить, Екатерина Николаевна? Чай, шоколад, кофей?

- Кофе, пожалуйста.

- Покрепче?

Шорникова пожала плечами:

- Я не очень ощущаю разницу между обычным и крепким.

- Ну что вы, милая?! Крепкий кофе отличим сугубо, горчинка совершенно особая, очень пикантно...

Герасимов приготовил кофе на спиртовке, подал тоненькую чашечку женщине, поставил перед нею вазу с пирожными, себе налил рюмку коньяку, поинтересовавшись:

- Алкоголь не употребляете?

- Когда невмочь, - ответила женщина, выпив кофе залпом.

- Не изволите ли коньячку?

- Нет, благодарю. У меня сегодня встреча в организации, там нельзя появляться, если от тебя пахнет...

- Да, да, это совершенно верно... Екатерина Николаевна, вы решили работать с нами после того, как вас арестовали в Казани?

- Именно так.

- К какой партии тогда принадлежали?

Шорникова несколько раздраженно спросила:

- Разве вы не почитали мой формуляр, прежде чем назначить встречу?

Наверняка подполковник Кулаков п р о с в е щ а л барышню подробностям нашего ремесла в постели, подумал Герасимов, откуда б иначе в ее лексиконе наше словечко? Хотя ныне революционер Бурцев и похлеще печатает в "Былом", а дамочка, судя по всему, не чужда книге.