Отверженные - Виктор Гюго

Но здесь снова поднимается целый рой возражений: «Что ж, — кричат нам, — против финикийского языка и каких хотите наречий мы ровно ничего не имеем. Ведь на финикийском языке говорило целое государство, а наречия — языки провинций, и с ними, как бы они ни были грубы, можно мириться, ими можно даже заинтересоваться. Но ваше ужасное арго! На что нам его знать? Зачем его «извлекать на поверхность», зачем вызывать его из мрака, где ему настоящее место, как вы сами говорите?»

На это мы ответим только одним словом. Да, — скажем мы. — Но если интересен язык какого-нибудь исчезнувшего народа или племени, то насколько же интереснее и достойнее глубокого внимания и изучения язык, на котором говорит человеческое страдание! Ведь на этом языке, — скажем хоть только о Франции, — более четырех столетий говорило не только какое-нибудь одно страдание, но страдание всеобщее, страдание всего человечества.

Мы настаиваем на этом потому, что изучать уродливость и недуги общества и указывать на них для того, чтобы против них были приняты где лечащие, где предупредительные меры, — это такая задача, от которой уклоняться мы не имеем права.

Никто не может быть верным историком наружной, бьющей в глаза жизни народов, если он хоть несколько не знаком с их внутренней, скрытой от поверхностного наблюдения жизнью. Точно так же нельзя быть хорошим историком общественных низов, не умея разбираться в явлениях, совершающихся в верхах. История мыслей и нравов проникает историю событий, и наоборот. В обществе все есть достояние истории, поэтому историк должен изучать все без исключения.

Человек — не круг, имеющий один центр; он, скорее, представляет собою эллипс с двумя центрами — явлениями и идеями.

Арго — нечто вроде костюмерной, в которой язык переодевается для дурных дел, прикрывается словами-масками и завертывается в истрепанные метафоры. В этом виде язык становится ужасен. Он делается неузнаваем. Неужели это французский, великий народный французский язык? Взгляните на него, когда он готов выступить на сцену и подать реплику преступлению, готов исполнять все роли обширного репертуара зла. Он уже не ходит, а ковыляет, ковыляет на костылях Двора чудес, в одно мгновение ока превращающихся в дубины, он притворяется жалким нищим, добивающимся только милостыни, он загримирован всеми исчадиями ада, а они хорошо знают свое дело, он то тащится по земле, то вдруг выпрямляется, тем и другим напоминая ехидну. Он превосходно приспособлен для каких угодно ролей, искривленный подделывателем бумаг, пропитанный медянкою отравителя, вычерненный сажей поджигателя, разрумяненный кровью, пролитой убийцей.

Когда, стоя на стороне честных людей, вы прислушиваетесь к тому, что делается на стороне противоположной, то слышите какой-то отвратительный смешанный говор, звучащий почти как человеческая речь, но с преобладанием звериного воя. Это — арго. Слова до невозможности искажены и пропитаны чем-то чудовищным, звериным. Получается такое впечатление, точно это говорят между собой гидры.

Это нечто неразборчивое во мраке, нечто скрежещущее, шушукающееся, сгущающее мрак своею загадочностью. Много мрака в несчастье, но еще больше его в преступлении; эти две слившиеся черноты и составляют арго. Сумрак в атмосфере, сумрак в поступках, сумрак в голосах. Страшен этот язык-жаба, который копошится, подпрыгивает, приседает, ползает, вьется, пресмыкается в этом непроницаемом тумане, сотворенном из ночной тьмы, дождя, голода, порока, лжи, несправедливости, наготы, удушья, холода, словом, из всего, что образует мир отверженных.

Будем же сострадательны к караемым!

Рассмотрим поближе жизнь, и мы увидим, что она вся проникнута, так сказать, карательной системой.

Вы принадлежите к числу тех, которых называют счастливыми? Но ведь и у вас нет ни одного беспечного дня! Каждый ваш день приносит с собой какую-нибудь маленькую заботу и какое-нибудь великое горе. Вчера вы дрожали за угрожаемую опасностью жизнь дорогого вам лица, ныне вы трепещете за свою собственную. Завтра вас будет беспокоить заминка в денежных делах, послезавтра — грязная ложь клеветника, потом — несчастье друга, а там, глядишь, плохая погода, что-нибудь у вас разбилось или потерялось, в вашей совести и на вашем здоровье отозвалось какое-нибудь прошедшее удовольствие. А вечные тревоги сердца? И мало ли что еще постоянно нарушает ваш покой! Не успела рассеяться одна туча на вашем горизонте, как тут же собирается другая. Едва ли у вас из ста дней найдется один, полный солнечного сияния и радости. А между тем вы находитесь в том почти незаметном меньшинстве, считающемся счастливым! Что же остается большинству? — одна сплошная, непроглядная ночь.

Умы мыслящие не делят человечество на счастливых и несчастных; с их точки зрения в этом мире, составляющем, быть может, лишь преддверие к другому, нет вполне счастливых.

Делить человечество можно только на светлых и темных. Цель жизни в том, чтобы увеличить число светлых и уменьшить число темных. Поэтому мы и просим: дайте нам знания, просвещения! Учить кого-либо читать — значит возжигать светильник. Каждый разобранный слог есть искра света.

Однако свет — не всегда одно и то же, что радость. Страдают и в свете, потому что излишек света сжигает. Пламя — враг крыла. Гореть, не переставая в то же время летать, — вот в чем состоит чудо гениальности.

Когда вы познаете и когда полюбите, вы будете еще сильнее страдать. День рождается в слезах. И светлые плачут, хотя бы над страданиями темных.

II. Корни мрака

Арго — язык мрака. Этот загадочный, одновременно блеклый и возмущенный язык потрясает мысль в ее сокровеннейших глубинах, а общественную философию приводит в горестный трепет. В этом языке наглядно сказывается небесная кара. Каждый слог его несет на себе клеймо. Слова обыкновенного языка являются в нем сморщившимися и заскорузлыми под раскаленным железом палача. Некоторые из них кажутся еще дымящимися. Есть фразы, которые производят такое же впечатление, какое производит только что заклейменное плечо вора. В арго есть такие существительные, которые ошеломляют мысль, едва соглашающуюся укладываться в его извилистые рамки, отзывающие кандалами. Есть метафоры до такой степени наглые, что так и чувствуется их пребывание на позорном столбе.

Тем не менее, несмотря на все это или, вернее, благодаря всему этому, арго имеет право на особое помещение в том громадном складе, где есть место для позеленевшей медной монеты и для золотой медали и который называется литературою. Как бы ни смотрели на арго, но он также имеет свой синтаксис и свою поэзию. Это язык, как и всякий другой. Если уродство некоторых его слов заставляет предполагать, что на нем лопотал Мандрэн, зато блеск известных метонимов наводит на мысль, что на нем некогда говорил Вийон. Эти столь знаменитые и тончайшие по изяществу стихи о «снегах прошлых зим»: «Mais oj sont les neiges d'antan»[98], по существу, написаны ведь языком арго, ибо что значит это странное и чужое в литературе слово antan! Ведь это ante annum — «то, что было перед этим годом» — это обозначение прошедшего на тианском арго.

С точки зрения чисто литературной немного найдется предметов, настолько же важных для изучения и настолько же плодотворных, как арго. Это — язык в языке, своего рода болезненное новообразование, ядовитый отпрыск, пустившийся в рост, паразит, корни которого гнездятся в древнем галльском стволе, а мрачная листва расползлась по его ветвям. Так кажется при первом взгляде на арго. Но тем, которые основательно изучают язык, то есть как геологи изучают землю, арго представляется настоящим наносом. Смотря по глубине, до которой докапывается в арго исследователь, под верхним слоем древнего народного французского языка в арго находятся наслоения следующих элементов: языков провансальского, испанского, итальянского, левантийского, — бывшего языком всех портов Средиземного моря, — английского и немецкого, романского в его трех разновидностях — французско-романского, итальяно-романского и чисто романского, — латинского и, наконец, баскского и кельтского. Вообще арго представляет собой очень сложную и странную формацию, это нечто вроде подземного здания, возведенного соединенными усилиями всех несчастных. Каждое отверженное племя оставило здесь слой своей кладки, каждое страдание приносило сюда свой камень, каждое сердце дало свой булыжник. Множество злых душ, низких или раздраженных, прошедших через жизнь и затем испарившихся в пространстве, оставили ясный, глубокий, почти неизгладимый отпечаток на чудовищных словах арго.

Умение рисовать словами, представляющими, неизвестно как и почему, какие-нибудь фигуры, составляет первоначальное основание, так сказать, гранит каждого человеческого языка. Из слов, неизвестно откуда возникших, без всякой этимологии, без аналогий, без видимых источников — слов отдельных, варварских, иногда отвратительных, но обладающих изумительною силою выразительности и живучести, — из таких именно слов и создается арго.