Богдан Хмельницкий - Михайло Старицкий

Однако шум, испугавший пана подстаросту, не прекратился.

— Что там? — спросил Чаплинский кучера, замирая на месте.

— Три всадника гонятся за нами.

— Гони, гони, что есть духу! — побледнел, как полотно, Чаплинский.

Лошади подхватили, и сани понеслись стремглав по снежной равнине. От быстрой езды Чаплинского толкало и бросало из стороны в сторону, но он ничего не чувствовал, ухватившись за стенки саней; он только кричал обезумевшим голосом: «Гони! Гони! Гони!»

Между тем лошади, промчавшись таким бешеным карьером версты три, начали видимо ослабевать, а шум и крик сзади все продолжались; очевидно, всадники не отставал/* от них.

— Пане подстароста, — обернулся кучер, — вон машет руками, чтобы мы остановились...

— Гони, гони! Не обманет, ирод! — прохрипел Чаплинский, выпячивая от страха свои выпуклые глаза.

Лошади помчались снова... Однако теперь уже и подстароста видел, что такая бешеная скачка не может долго продолжаться. Они часто спотыкались и тяжело храпели, а крики всадника становились все явственнее и громче. Очевидно, расстояние уменьшалось.

— Раtег nostег!* — забормотал подстароста белеющими губами. — Засада, засада! Это он дает знать своей шайке; что-то они теперь со мной сделают?.. Sanctus...** sanctus... san... san, все знания вылетели у него в одно мгновенье из головы, одно только стояло ясно: Хмельницкий — и смерть!..

Вдруг громкий возглас: «Тесть, тесть!» — долетел до его слуха. Чаплинский вздрогнул и прислушался.

* Отче наш! (латин.)

** Святой (латин.).

— Тесть, тесть, остановись! — кричал охрипший, задыхающийся голос.

«Не обманывает ли дьявол?» — подумал про себя Чаплинский и нерешительно обернулся назад. Не в далеком расстоянии мчался за ним во весь карьер Комаровский в сопровождении двух слуг.

— Фу-ты, чтоб тебе попасть в самое пекло, — выругался сердито Чаплинский, облегченно вздыхая, — вырвался еще этот бык на мою голову! Что теперь делать с ним?

Лошади остановились. Комаровский подскакал к саням.

— Очумел ты, что ли, тесть? — заговорил он с трудом, задыхаясь от быстрой езды. — Кричу им, машу руками, а они еще скорей летят, сломя голову, словно за ними татарский загон по пятам спешит.

— Ни от кого мы не бежали, а тороплюсь я в Чигирин, — заметил степенно Чаплинский. — Ты слышал, верно, какой отдал мне гетман приказ?

— Затем я и догонял тебя! Возьми меня с собою... там уже удастся накрыть его.

«Фу-ты, дьявольщина, час от часу не легче, — вскрикнул про себя Чаплинский, — вдобавок ко всему придется еще прятаться от этого бешеного быка!»

— Хорошо, — произнес он вслух, — собери только побольше своих челядинцев, дела будет много...

— Когда выступаешь?

— Завтра к вечеру.

— Я буду в этой поре в Чигирине.

Путники распрощались и поехали по противоположным направлениям.

— Что? Что случилось? — спросила с театральной тревогой и изумлением Марылька, когда растерянный и взбудораженный пан староста ввалился в свою светлицу.

— А то, моя богиня, что нам надо сейчас же паковаться и завтра чуть свет выезжать из Чигирина.

— Зачем? Куда? Почему?

— Зачем? Затем, чтоб избавиться от приезда Хмеля, — грузно опустился на стул Чаплинский. — Куда? Куда возможно подальше от этого места, и, наконец, потому, что при встрече с нами пан Хмель непременно пожелает содрать и с меня, и с вас, моя пышная крулево, кожу себе на сапоги!

— Хотя слова пана и грубы, как свиная щетина, — вспыхнула Марылька, — но все же я не вижу из них, в чем дело.

— В том дело, моя пани, что Хмель бежал!

— Бежал?! — вскрикнула с плохо скрытою радостью Марылька и отступила.

— Да, бежал, а вместе с ним и все его сообщники; и эти проклятые привилеи, которые еще наделают нам бед!

Марылька молчала. Она стояла перед Чаплинским с каким-то странным, загадочным выражением лица; не то гордая, не то торжествующая улыбка приподымала углы ее тонко очерченного рта. Казалось, страшное известие доставляло ей какую-то непонятную радость.

— Его, этого разбойника, хотели было казнить, — я писал тебе, — а вот... вдруг... Гетман и староста, все войско в тревоге, — продолжал Чаплинский.

— Разве он так страшен? — произнесла медленно Марылька.

— Хам, хлоп! — пожал надменно плечами Чаплинский. — Конечно, он попадет не сегодня-завтра к нам на кол; за ним уже послали погоню. Но здесь он пользуется большею силой, чем любой король в своей земле. Все это быдло предано ему; по одному его слову встанут все!

Слабый, подавленный вздох вырвался из груди Марыльки, и все лицо ее покрылось вдруг горячим румянцем.

— Но разве так они опасны? — поспешила она спросить.

— Конечно, нет! Сволочь, которую нужно разогнать плетьми! Но так как ими кишит вся округа, то, клянусь всеми чертями, я не ищу с ними встречи и предпочитаю уйти из этой бойни, чтоб они не сделали бигоса из моих потрохов!

— Пан труслив, как баба! — произнесла презрительно Марылька, бросая на Чаплинского гадливый взгляд.

Чаплинский побагровел.

— Заботливость о моей королеве пани принимает за трусость. Хорошо! Но если бы я был трусом, я бежал бы сам, а не вез с собой и пани, из-за которой и загорелся сыр-бор.

— Пан думает, что Хмельницкий поднял все восстание из-за меня? — спросила каким-то странным голосом Марылька.

— А то ж из-за кого же? Быть может, из-за этих хлопов? Го-го! Сидел же он до сих пор, как гриб, и не помышлял о мятежах, а как только пани покинула его, так вся кровь и закипела в этом диком волке. О, теперь я знаю, он готов обратить в руину всю Польшу, погубить сотни, тысячи людей, лишь бы добиться своего и силой взять пани назад!

Марылька молчала. Высокая грудь ее подымалась часто и порывисто; прелестная головка была гордо закинута назад; глаза горели каким-то странным светом; жаркий румянец вспыхивал на щеках.

— Из-за меня... всю Польшу, — повторила она медленно, словно упиваясь едким блаженством этих слов.

— То-то ж и дело! — продолжал Чаплинский, не замечая ее состояния. — Что бы мне было, если бы меня и поймал Хмельницкий? Я не изменял ему. Я только взял пани с ее собственной воли, о чем досконально известно и ему... Впрочем, — окинул он Марыльку насмешливым взглядом, — если пани думает, что этот седой кавалер в бычачьей шкуре встретит ее и теперь любезно, то...

Теперь уже Марылька вспыхнула до корня волос.

— Уж лучше кавалер в бычачьей коже, чем в заячьей! — перебила она его резко. — По крайности, с ним бы не приходилось бегать от хлопов, как зайцу от гончих собак!

Чаплинский готовился ответить ей что-то, когда дверь распахнулась и в комнату вбежал бледный как полотно Ясинский.

— Что, что такое? — всполошился Чаплинский, схватываясь растерянно с места.

— Беда, пане... кругом творится что-то неладное... Из Зеленого Байрака ушли куда-то все люди... Веселый Кут тоже опустел... кругом что-то шепчут... при приближении пана разбегаются... Я боюсь, что старый лис не бросился в Сечь, а припрятался где-нибудь здесь.

Марылька побледнела и ухватилась рукою за стол.

— Сто тысяч дьяволов рогами им в зубы! — вскрикнул Чаплинский, хватаясь за волосы. — Ну, край, где каждую секунду можешь ожидать, что подлое хлопство сварит из тебя себе на потеху щи! И ко всему еще прячься от этого сорвавшегося с узды жеребца! Надеюсь, что теперь моя королева не станет спорить против моих слов, — обратился он к Марыльке, — и поторопится отдать приказание слугам, чтоб паковали возы.

Марылька бросила на Чаплинского полный гадливости и презрения взгляд и молча вышла из комнаты.

— Неужели же пан бросит меня здесь? — припал к ногам Чаплинского Ясинский. — Клянусь всеми святыми, я готов бежать за паном хоть в болото, только бы не встретиться с этим псом!

— Тише, — заговорил торопливо Чаплинский, поглядывая на дверь, — ты знаешь, где я припрятал Оксану?

— Знаю.

— Я дам тебе лист со своею печатью, скачи к бабе... Забирай девушку... только смотри, свяжи ее... змееныш кусается больно... да в крытые сани... и голову завяжи, чтоб не было слышно крика... бери с собою хоть десять слуг... выезжай сейчас же... только окольным путем... Комаровский взбеленился... надо прятаться от него; за Киевом съедемся; только, чтоб Марылька, знаешь... и покоевка у ней глазастая...

— Знаю, знаю! — замотал головою Ясинский.

— Лети ж, торопись скорее, выезжай на рассвете... Смотри, чтоб никто не заметил. Едем в Литву!

— Служу до смерти вельможному пану! — охватил ноги Чаплинского Ясинский и, быстро поднявшись, скрылся в дверях.

XLIII

На берегу Днепра, на пограничной черте запорожских владений, приблизительно где ныне находится город Екатеринослав{299}, приютилась в овраге корчма.

Незатейливое здание, с круглым, крытым двором и высокою въездною брамой, напоминало огромную черепаху, застрявшую в тесном овраге, между каменных глыб и высоких яворов и тополей. Как самое дворище, так и внутренние помещения были здесь попросторнее, чем в обыкновенных дорожных корчмах, даже на бойких местах; кроме общей, довольно обширной светлицы, где стояли бочки с напитками и все прочие принадлежности шинка, имелось еще здесь и несколько отдельных покоев. Такие корчмы ютились по границе земель вольного Запорожского войска от Днестра и до Днепра; их содержали преимущественно женщины-шинкарки, имена которых попадали иногда даже в народные думы и песни. Степовые шинкарки держали непременно и прислугу женскую, каковую доставляла им безбрежная степь. Летом эти вольные как степи красавицы почти все расходились по хуторам на полевые работы, к осени же, за исключением немногих, остававшихся в зимовниках, большинство их прибывало возрастающею волной к пограничным корчмам, где эти гостьи находили и приют, и веселую бесшабашную жизнь, а отчасти и заработок. Такие корчмы любило посещать запорожское рыцарство; в них, после долгого монашеского поста, разнуздывалась вольно пьяная удаль, распоясывались пояса и чересы и швырялись скопленные добычей за целое лето богатства на вино, на азартную игру, на красоток.