Сочинения - Оноре Бальзак

– Не в обиду будь сказано господину Газоналю, я не верю в южные ценности, – сказал Вовине. Газональ остался так доволен этим ответом, что нисколько не рассердился на Вовине за дерзость.

Газональ, мнивший себя весьма проницательным, предположил, что Леон де Лора и Бисиу, решив показать ему Париж без прикрас, хотят заставить его поплатиться тысячей франков на угощение в «Кафе де Пари». Уроженец Русильона еще не утратил неимоверной подозрительности, которую провинциалы считают своим надежнейшим оплотом в Париже.

– Подумай сам, разве я могу завязать деловые сношения в Пиренеях, в двухстах пятидесяти лье от Парижа? – прибавил Вовине.

– Это твое последнее слово? – спросил Бисиу.

– У меня ровным счетом двадцать франков, – ответил молодой ростовщик.

– Глубоко огорчен за тебя, – не унимался шутник и сухо прибавил: – Я полагал, что как-никак стою тысячу франков.

– Ты стоишь сто тысяч франков, – возразил Вовине, – иногда тебе даже цены нет, но… у меня полное безденежье.

– Ну что ж, – сказал Бисиу, – довольно об этом… Сегодня вечером у Карабины я хотел устроить тебе самое выгодное дельце, о каком ты только мог мечтать. Ты сам знаешь, какое…

Вовине взглянул на Бисиу, сощурив один глаз, как делают барышники, будто говоря: «Свой своего не проведет».

– Неужели ты не помнишь, – продолжал Бисиу, – как, обняв меня за талию, словно хорошенькую женщину, лаская меня взглядом и речами, ты говорил мне: «Я все сделаю для тебя, если ты сможешь достать мне по нарицательной стоимости акции железной дороги, подряд на постройку которой берут дю Тийе и Нусинген». Так вот, мой милый, Максим и Нусинген часто посещают Карабину; сегодня вечером у нее большой прием, будет много видных политических деятелей. Ты упускаешь редкостный случай, старина! Хорошо же, прощай, обманщик!

Бисиу встал, Вовине по виду был спокоен, но в душе он досадовал, как человек, понявший, что сделал глупость.

– Постой, мой милый, – сказал ростовщик, – у меня нет денег, зато есть кредит… Хотя твои векселя ничего не стоят, я могу оставить их у себя и дать тебе взамен биржевые ценности… Наконец, мы могли бы столковаться насчет этих железнодорожных акций. Мы делились бы, в известном соотношении, прибылями от этой операции, и я в счет этих барышей скостил бы тебе…

– Нет, нет, – перебил его Бисиу, – мне нужны наличные деньги, я должен реализовать Равенуйе…

– Ну что ж, Равенуйе, пожалуй, сойдет, – согласился Вовине. – У него есть вклад в сберегательной кассе, он надежен…

– Он надежней тебя, – заметил Леон. – Он не содержит лоретку, квартира ему ничего не стоит, он не пускается в спекуляции, рискуя всего лишиться из-за повышения или понижения биржевых курсов…

– Великий человек, вы изволите смеяться, – возразил Вовине, снова взяв добродушный и веселый тон, – а ведь, в сущности, вы переложили на свой лад басню Лафонтена «Дуб и тростник». Послушай, «Гюбетта, испытанный сообщник», – продолжал ростовщик, обняв Бисиу, – тебе нужны деньги, так и быть, я займу у Серизе вместо двух тысяч – три… И «будем друзьями, Цинна!..» Дай-ка мне обе твои дрянные бумажонки. Если я сначала отказал тебе, то потому только, что человеку, который может кое-как перебиваться, лишь учитывая свои векселя во Французском банке, очень трудно хранить твоего Равенуйе в недрах своего письменного стола… Ох, как трудно…

– Сколько процентов ты возьмешь за учет? – спросил Бисиу.

– Сущий пустяк; за три месяца это тебе будет стоить каких-нибудь пятьдесят франков.

– Как говаривал некогда Эмиль Блонде, ты будешь моим благодетелем, – заметил Бисиу.

– Значит – двадцать процентов с удержанием при учете, – шепнул Газональ, наклонясь к Бисиу, который вместо ответа пребольно толкнул его локтем в грудь.

– Смотри-ка, мой милый, – воскликнул Вовине, открыв ящик своего стола, – тут, оказывается, билет в пятьсот франков, прилипший к бандероли! Мне и не снилось, что я так богат; я искал для тебя вексель на четыреста пятьдесят франков, срок которому в конце будущего месяца. Серизе учтет тебе его из небольшого процента, вот у тебя и составится нужная сумма. Но только без фокусов, Бисиу. Итак, сегодня вечером я иду к Карабине… Поклянись мне…

– Разве мы не перезаключили наш союз? – сказал Бисиу, взяв билет в пятьсот франков и вексель на четыреста пятьдесят. – Даю тебе честное слово, что сегодня вечером ты встретишься с дю Тийе и другими тузами, которые решили соорудить железную дорогу… стараниями Карабины.

Вовине проводил трех друзей до самой двери, продолжая любезничать с Бисиу. Пока они спускались по лестнице, Бисиу с серьезным видом слушал Газоналя, старавшегося просветить карикатуриста насчет заключенной им сделки и доказать ему, что, если Серизе, приятель Вовине, возьмет с него за учет двадцать франков с четырехсот пятидесяти, это составит сорок процентов годовых… Но как только они вышли на улицу, Бисиу привел Газоналя в ужас, рассмеявшись смехом видавшего виды парижанина, беззвучным и холодным, словно дуновение северного ветра.

– Нам точно известно, – сказал он, – что в палате вопрос о сдаче подряда будет отложен; это мы узнали вчера от той фигурантки, с которой обменялись улыбкой… А если я сегодня вечером выиграю пять-шесть тысяч франков в ландскнехт, то какое значение имеет убыток в семьдесят франков, раз благодаря этой сделке мне есть что ставить!

– Ландскнехт, – пояснил Леон, – еще одно из бесчисленных искусно граненных стекол, в которых преломляется парижская жизнь. Поэтому, кузен, мы решили повести тебя к некоей герцогине, проживающей на улице Сен-Жорж; у нее ты увидишь цвет парижских лореток и там же можешь выиграть свой процесс. Но тебе никак нельзя показаться туда с твоей пиренейской шевелюрой: ты похож на ежа; мы сведем тебя на площадь Биржи, неподалеку отсюда, к Мариусу, тоже одному из наших комедиантов…

– Это что еще за комедиант?

– Вот вкратце его история, – начал свой рассказ Бисиу. – В 1800 году некий уроженец Тулузы по фамилии Кабо, молодой парикмахер, снедаемый честолюбием, приехал в Париж и там завел лавочку (пользуюсь вашим южным жаргоном). Этот гениальный человек (сейчас он проживает свои двадцать четыре тысячи франков ежегодной ренты в Либурне, где поселился, уйдя на покой) быстро сообразил, что с такой пошлой мещанской фамилией ему не прославиться. Поэт Парни, которого он причесывал, дал ему имя Мариус, несравненно более изысканное, чем Арман или Ипполит, обычно избираемые теми, кого судьба наделила убогими фамилиями вроде Кабо. Все преемники Кабо именовали себя Мариусами. Ныне здравствующий Мариус – это Мариус Пятый, его настоящая фамилия – Мужен. То же самое произошло со многими другими фирмами – с эликсиром Бото, с чернилами Петит-Вертю. В Париже имя, значащееся на вывеске, превращается в торговую марку и в конце концов становится как бы дворянским титулом коммерсанта. Впрочем, у Мариуса есть ученики, и он уверяет, что создал первую в мире школу парикмахерского искусства.

– Путешествуя по Франции, – сказал Газональ, – я много раз видел вывески: «Такой-то, ученик Мариуса».

– Его ученикам вменяется в обязанность мыть руки после каждой прически, – продолжал Бисиу, – но Мариус берет учеников с большим разбором: у них должны быть красивые руки и приятная наружность. Самых обходительных, самых изящных он посылает причесывать на дом, они возвращаются очень усталыми. Сам Мариус выезжает только к титулованным дамам; он держит кабриолет и грума.

– Но ведь он всего-навсего цирюльник! – с возмущением воскликнул Газональ.

– Цирюльник? – переспросил Бисиу. – Примите во внимание, что он капитан Национальной гвардии и награжден орденом за то, что в 1832 году первым вскочил на баррикаду.

– Выражайся осторожнее: он не брадобрей и не цирюльник, а директор салона причесок, – молвил Леон, когда они поднимались по устланной пышным ковром лестнице с перилами красного дерева и хрустальными балясинами.

– Да, вот еще что – не поставьте нас в неловкое положение, – предупредил Газоналя Бисиу. – В прихожей лакей снимет с вас верхнее платье и шляпу, чтобы почистить их, затем он проводит вас в один из салонов, распахнет перед вами дверь и закроет ее за вами. Я считаю полезным предупредить вас об этом, друг мой Газональ, – лукаво прибавил Бисиу, – а то вы еще, чего доброго, закричите: «Караул! Грабят!»

– Салоны, – пояснил Леон, – а их здесь три, – обставлены владельцем с самой утонченной роскошью, какая только мыслима в наши дни. На окнах – портьеры; всюду жардиньерки, мягкие диваны, расположась на которых можно, если все мастера заняты, дожидаться своей очереди за чтением газет. Входя, ты, пожалуй, невольно пощупаешь свой кошелек, опасаясь, что с тебя потребуют пять франков; но какой бы у клиента ни был карман, из него извлекают за прическу всего десять су, а за прическу со стрижкой – двадцать су. Среди жардиньерок расставлены изящные столики парикмахеров. К каждому столику проведена вода. Всюду – огромные зеркала, любуйся собой на здоровье! Итак, не выказывай удивления! Когда клиент (этим изящным словом Мариус заменил слово обыденное – «посетитель»), когда клиент переступает порог, Мариус бросает на него беглый взгляд – и он оценен; для Мариуса клиент – только «голова», более или менее способная его заинтересовать. Для него люди не существуют – он признает только головы.