Современная комедия - Джон Голсуорси

Вымыв руки и лицо, он пошел за ней вниз, по лестнице притихшего дома. Ну и комната! Пустовато, но порядок образцовый, кремовые панели, фарфор, рояль.

Уинифрид Дарти, сидевшая на диване перед горящим камином, встала и взяла его за руку.

– Так хорошо, что вы здесь, Грэдмен! Вы наш самый старый друг.

Лицо у нее было странное, точно она и хотела бы заплакать, да разучилась. Он помнил ее ребенком и молоденькой модницей, участвовал в составлении ее брачного контракта и не раз сокрушался по поводу ее супруга; а каких трудов стоило выяснить, сколько в точности задолжал этот джентльмен к тому времени, когда слетел с лестницы в Париже и сломал себе шею! И до сих пор он ежегодно подготовлял ей расчет подоходного налога.

– Вам бы поплакать хорошенько, – сказал он, – стало бы легче. Но ведь еще не все пропало: у мистера Сомса здоровье крепкое, и пить он как будто не пил. Еще, может, вытянет.

Она покачала головой. Угрюмое, решительное выражение ее лица напомнило ему ее старую тетку Энн. При всей ее светскости пережить ей пришлось немало – немало пришлось пережить.

– Удар пришелся ему вот сюда, – сказала она, – наискось, в правый висок. Мне будет страшно одиноко без него; только он…

Грэдмен погладил ее по руке:

– Да, да! Но не будем терять надежды. Если он очнется, я буду здесь. – Он сам не мог бы объяснить, что в этом утешительного. – Я все думал: хотел бы он, чтоб известили миссис Ирэн? Тягостно думать, что он может умереть с непрощенной обидой в сердце. Дело, конечно, давнишнее, но на Страшном суде…

Слабая улыбка затерялась в резких морщинах вокруг рта Уинифрид.

– Не стоит его этим тревожить, Грэдмен; это теперь не принято.

Грэдмен издал неясный звук, словно внутри его столкнулись его вера и уважение к семье, которой он служил шестьдесят лет.

– Ну, вам виднее, – сказал он. – Нехорошо, если что-нибудь останется у него на совести.

– У нее на совести, Грэдмен.

Грэдмен перевел взгляд на дрезденскую пастушку.

– Трудно сказать, когда речь идет о прощении. И еще я хотел поговорить с ним о его стальных акциях: они могли бы давать больше. Но, видно, ничего не поделаешь. Счастье, что ваш батюшка до этого не дожил! Ох и убивался бы мистер Джемс! Не та уже будет жизнь, если мистер Сомс…

Она поднесла руку к губам и отвернулась. Вся светскость слетела с ее отяжелевшей фигуры. В сильном волнении Грэдмен двинулся прочь.

– Я не буду раздеваться, на случай если окажусь нужным. У меня все с собой. Спокойной вам ночи!

Он поднялся по лестнице, на цыпочках прошел мимо двери Сомса и, войдя в свою комнату, зажег свет. Огурцы убрали; постель его была приготовлена на ночь, байковый халат вынут из чемодана. Сколько внимания! И он опустился на колени и стал молиться вполголоса, меняя положенные слова, и закончил так: «И за мистера Сомса, Господи, прими душу его и тело. Остави ему прегрешения его и избави его от жестокосердия и греха, прежде чем уйти ему из мира, и да будет он как агнец невинный, и да обретет милосердие твое. Твой верный слуга. Аминь». Кончив, он еще постоял на коленях на непривычно мягком ковре, вдыхая знакомый запах байки и минувших времен. Он встал успокоенный, снял башмаки – на шнурках, с квадратными носками – и старый сюртук, надел егеровскую фуфайку, затворил окно, потом взял с кровати пуховое одеяло, накрыл лысую голову огромным носовым платком и, потушив свет, уселся в кресло, прикрывшись одеялом.

Ну и тишина здесь после Лондона, прямо собственные мысли слышишь! Почему-то вспомнились ему первые юбилейные торжества королевы Виктории, когда он был сорокалетним юнцом и мистер Джемс подарил им с миссис Грэдмен по билету. Они все решительно видели (места были первый сорт): – гвардию и шествие, кареты, лошадей, королеву и августейшую семью. Прекрасный летний день – настоящее было лето, не то что теперь. И все шло так, точно никогда не изменится; и трехпроцентная рента, сколько помнится, котировалась почти по паритету; и все ходили в церковь. А в том же самом году, чуть попозже, с мистером Сомсом стряслось первое несчастье. И еще воспоминание. Почему это сегодня вспомнилось, когда мистер Сомс лежит, как… Кажется, это случилось вскоре же после юбилея. Он понес какую-то срочную бумагу на дом к мистеру Сомсу на Монпелье-сквер, его провели в столовую, и он услышал, что кто-то поет и играет на фортепьянах. Он приотворил дверь, чтобы было слышнее. Э, да он и слова еще помнит! Было там «лежа в траве», «слабею, умираю», «ароматы полей», что-то «к твоей щеке» и что-то «бледное». Вот видите ли. И вдруг дверь отворилась, и вот она – миссис Ирэн, и платье на ней – ах!

«Вы ждете мистера Форсайта? Может быть, зайдете выпить чаю?» И он зашел и выпил чаю, сидя на краешке стула, золоченого и такого легкого, что казалось, вот-вот сломается. А она-то на диване, в этом своем платье, наливает чай и говорит: «Так вы, оказывается, любите музыку, мистер Грэдмен?»

Мягко так, и глаза мягкие, темные, а волосы – не рыжие и не то чтобы золотые – вроде сухой лист, а? – красивая, молодая, а лицо печальное и такое ласковое. Он часто думал о ней – и сейчас помнит прекрасно. А потом вошел мистер Сомс, и лицо у нее сразу закрылось – как книжка. Почему-то именно сегодня вспомнилось… Ой-ой-ой!.. Вот когда стало темно и тихо! Бедная его дочка, из-за которой все это вышло! Только бы ей уснуть! Д-да! А что сказала бы миссис Грэдмен, если б увидела, как он сидит ночью в кресле и даже зубы не вынул. Ведь она никогда не видела мистера Сомса и семейства не видела. Но какая тишина! И медленно, но верно рот старого Грэдмена раскрылся, и тишина была нарушена.

За окном вставала луна, полная, сияющая; притихшая в полумраке природа распадалась на очертания и тени, и ухали совы, и где-то вдалеке лаяла собака; и каждый цветок в саду ожил, включился в неподвижный ночной хоровод; и на каждом сухом листе, который уносила светящаяся река, играл лунный луч; а на берегу стояли деревья, спокойные, четкие, озаренные луной, – спокойные, как небо, ибо ни одно дуновение не шевелило их.

XV

Сомс уходит

В Сомсе чуть теплилась жизнь. Ждали две ночи и два дня, смотрели на неподвижную забинтованную голову. Приглашенные специалисты вынесли приговор: «Оперировать бесполезно», – и уехали. Наблюдение взял на себя доктор, который когда-то присутствовал при рождении Флер. Хотя Сомс так и не простил «этому типу» тревоги, причиненной им в связи с этим событием, все же «тип» не