Против справедливости - Леонид Моисеевич Гиршович
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Каяфа сказал:
– Как ходить да баламутить воду, да кричать, что он Царь Иудейский – это пожалуйста. А тут язык отсох? Отвечай наместнику Кесаря, что ты отвечал нам.
Толпа принялась скандировать: «Смерть Иошуа Галили! Смерть Иошуа Галили!» Вот он, суд народный, суд нелицемерный.
Префект спросил у переводчика: «Он, что ли, галилеянин?», – и, получив утвердительный ответ, сразу прекратил разбирательство.
– Вину за этим человеком вправе признать только правитель Галилеи.
Сбылись худшие опасения Каяфы. Префект отослал обвиняемого к Антипе, который уже приготовился: сейчас пророк всыплет ему по первое число, покруче Иоханана.
– Матерь Божья, ты слышала? Ты понимаешь? Нет, ты ничего не понимаешь! Мы спасены! – вне себя от счастья Жанна и Сусанна кинулись друг другу в объятья. «Победила дружба».
Мэрим и вправду ничего не поняла, кроме одного: туча прошла стороной. Однажды уже такое было: в Ноцерете, когда он спланировал на своем талэсе. И снова Всевышний простер крыла над их сыном.
А если б сказанное ей Никодимом дошло до Спасителя, писали бы мы тогда альтернативную историю? Навряд ли. Весьма сомнительно, чтобы Яшуа по совету Никодима «бичевал тетрарха изо всей силы». Верней всего, представ перед Антипой, так ни слова бы и не произнес. Сказал же он своим ученикам: «Пришел час мне прославиться». А слава дорогого стоит.
Антипа только махнул рукой:
– Куда тебе, парень, до Иоханана! Пусть не рассказывают про тебя сказки.
С презрением неудовлетворенного любовника он выставил Яшуа вон: «Сей безвинен уже тем, что безобиден». Спаситель был возвращен Понтию Пилату в «подарочном одеянии» – во всем светлом. Понимай как хочешь. Да хоть бы и так: я казнил твоего пророка – казни моего, и будем лучшими друзьями («и сделались в тот день Пилат и Ирод друзьями между собой»).
Недолгим было ликование среди жен Господних. Мэрим видит: что-то не так. Но Яшуа же отпущен. Чем тогда Жанна Кузина озабочена?
– Осложнения?
– Нет-нет… (Так после первого «мазл тов» мрачнеет лицо повитухи.)
Нет, еще не вечер, еще даже не полдень. Третий час, как взошло солнце, освещая навершие Второго Храма. Первое пасхальное утро 3760 года. Приговор Спасителю еще не вынесен.
Вновь ожила площадь, задышала своей злобной надеждою. Теперь скандируют: «Аббас! Аббас!» – как называют они Варавву – Бар-Аббаса. «Аббас! Аббас!» – несется отовсюду. В первый день праздника префект отпустит по милости народа одного из приговоренных к распяленью. Кого миловать, и миловать ли, решится перед началом казни, которая обладает почетной продолжительностью. Усекновение главы, как было с Иохананом, и сама-то по себе какая-то усеченная казнь, своим милосердием подрывающая веру в ее справедливость. Другое дело – пожаловать разбойнику столб с перекладиной, и живи не хочу.
«Отпустит по милости народа» – еще чего! Собака лает, ветер носит. Чем громче они скандируют «Аббас!», тем ясней, что «милости народной» Варавве не видать. Отпускать на волю иудейского «экса» префект не намерен. Все эти каяфы и хананы – жалобщики на него Кесарю – предпочитают оставить в живых безносого убийцу, только бы под их дудку плясали в Храме.
Префект твердо знал, кого помилует, лайте сколько хотите. Чтобы пренебречь предостережением Клавдии, нужны веские причины. К снам римляне относятся, как и египтяне: почта богов. Посмотрим-ка поближе на их подопечного. Он приказал ввести в преторий ненавистного иудеям проповедника. О чем там они говорили, останется тайной, свидетелей не было.
Вывели Яшуа. Всходя на судилище, префект только покачал головой: «Вот человек…». Все – и Мария, Клёпова дочь, и Мария из Башни (Мири Мигдали), и Мария с Марфой, и Мария, жена Зеведеева, мать Кубы и Яхи, и Мария, мать Кубы Алфеева, и Саломия, странница галилейская, и Жанна (Иованна) Кузина, и Сусанна, кузина Иосифа Аримафейского, и все-все Марии, бывшие там, – все они превратились в слух. Мэрим ела их глазами.
Приговор гласил:
– Вы, иудеи, привели ко мне человека, по вашим словам, развращающего народ. Я расследовал все и не нахожу его виновным ни в чем из того, что вы говорите на него. И Ирод тоже. Я послал его к нему, и ничего не найдено в нем, достойного смерти. Итак, я отпускаю Царя Иудейского по обычаю праздника вашего. А ты, Каяфа, уйми свою клаку. Вся вина этого человека в том, что ты завидуешь ему.
Но смятение только увеличивалось. Левиты возбуждали самых шумных: «„Аббаса!“ кричите и „галилеянина на столб!“» И те снова кричали: «Аббас! Аббас!», а про Яшуа: «Стол-би! Стол-би!»
Со словами «Вот царь ваш» Пилат встал, чтоб уйти. Каяфа сказал:
– Нет у нас царя, кроме Кесаря, и всякий, делающий себя царем, Кесарю враг. Если отпустишь его, тоже будешь врагом Кесарю.
В мгновение ока все перевернулось. Дать Каяфе такой козырь против себя? У Пилата не было выхода. Верней, был один выход: приказать, чтоб внесли рукомойницу, и перед лицом богов, ниспосылающих сны, свершить омовение рук. Пусть боги видят: он сделал все, чтоб исполнить их волю.
– Быть по прошению вашему. Но боги видят: я умываю руки, на мне нет крови этого человека.
– Его кровь на нас и наших детях! – взревела толпа.
18
Все решилось бесповоротно, а казалось, что шло к иной развязке. Заголосили богооставленные жены. Сказавший «Я – путь», куда он их завел? Вожатому больше ни до чего нет дела, кроме собственных мук. На глазах у всех оголен, его хлещут плетью, и с каждым ударом на спине и боках вздувается багровая полоса.
Скучающим солдатам хоть какое-то развлечение. В глаза плюют, со спины заушают, а после с хохотом: «Эй, пророк, прореки нам, кто это был?» Они возложили на него корону из терновника, в правую руку дали палку и, облачив в красную попону, падали на колени:
– Богоравный ты наш! Иудейский ты наш! Царь ты наш! Радуйся ты наш!
Страшно, тяжело на пытке умирать. Мэрим, не имевшая сил смотреть на это, как и не имевшая сил отвести глаза, видит: ему швырнули одежду. А потом заставили взвалить на плечи длиннотенное бревно, которое он поволок за перекладину. С такими же бревнами побрели и оба разбойника: помилован не был никто. В отличие от них он не имел сил нести свой крест и падал. И вот уже воины тщетно хлещут его плетью. Видя, что он может испустить дух, как загнанная лошадь – под кнутом, одноглазый центурион окликнул дюжего парня:
– Эй! Помоги его величеству.
Без вины виноватый крестьянин покорно подставил плечо под бревно. Он шел с поля, а попал на
