Император умрет завтра - Анатолий Гончаров

Молчать тяжко. Светлейшие умы в России были готовы к прогрессивным реформам еще менее Александра. Если, конечно, не брать во внимание разрешенных им круглых шляп, заграничной упряжи и щегольских сапог с отворотами, именуемых на английский манер «ботфортами». Благом России можно считать уже и то, что сильно подсократит количество сановников, наделенных правом всеподданнейшего доклада государю. Это существенно снизило ежегодный ущерб казне от их личного влияния на податливого Александра. Нижайше испросить меж делом августейшую милость — тысчонок эдак в пять — шесть крепостных душ — стало гораздо сложнее. Однако и грешить тоже нечего. При Павле о той милости вовсе не помышляли — самим бы не угодить в порку или и высылку.

При Павле пороли даже священников.

Хорошо иль худо, а пороли.

И говорить о том бедственно.

Александр I не стремился расширять владения России, как это не уставал делать первый консул Франции. Для него и здесь на первом месте были благо, любовь и мир. Он свято верил, что со временем станет во главе всего человечества. Поскольку эту же цель преследовал и первый консул, то Александр просто не мог не начать первым войну с Францией. Из-за чего? А хотя бы из-за безвинно убиенного герцога Энгиенского: «И Бонапарт в боязни лютой, крестясь, пойдет оттоле прочь!..».

В двух последовавших одна за другой кампаниях «ангельский источник всего изяшнаго и высокаго» был жестоко разбит Наполеоном. Бежал Александр со свитой врассыпную и не помнил, где у него восток, а где запад. Забыл и креститься: «Кукушка стонет, змей шипит, сова качается на ели, и кожей нетопырь шуршит — я ль создан мира господином?…»

Не стал бы счастливым исключением и год 1812-й, если бы самые близкие царедворцы, включая генерала Аракчеева, не настояли на скорейшем и невозвратном отбытии царя из ставки, где он в видах будущих викторий опять «делал унтер-офицерскис позы».

Пока отступал Кутузов, который не отступать не мог, зная, что только в этом сейчас спасение России, пока таяла «великая армия», Александр I часто повторял супруге один и тот же вопрос: «Где-то мы в этот день будем в следующем году?»

В каждом предыдущем и последующем году Россия смутно надеялась увидеть своего самодержца в Петропавловской крепости — не особо и располагаясь предпочтением к роскошному саркофагу красного мрамора, но уповая хотя бы на скромный уют одиночной камеры Алексеевского равелина: «Там серый свет, пространства нет — и время медленно ступает…»

Кажется, только тамошняя тишина способна укрыть тревогу:

«Ох и пометет беда землю русскую…».

Начиналось-то все не очень страшно. Даже и вовсе нет.

В Петербурге с гражданским трепетом ожидали приближения третьей кампании, бранили французов по-французски и возмущались м-ль Жоржиной имевшей наглость украсить свой дом в честь очередной победы Наполеона под Ваграмом.

В Москве лениво судачили о ценах на колониальный чай и табак, потихоньку щипали корпию и прожектировали касательно создания ударных полков амазонок. С учетом гвардейского темперамента наполеоновских гренадеров идея была не лишена известного резона.

В Твери насмешливо фыркала на всю Россию Екатерина Павловна, деятельно формировавшая из удельных крестьян «Егерский Ея Высочества княгини Екатерины батальон». Почти весь он потом и полег под Малоярославцем — не посрамили чести.

Одна из немногих в ту пору Екатерина реально представляла себе, какой станет будущая война с Наполеоном, и делала то, что было в ее силах.

Управлялся жаждой справедливого отмщения супостату и Александр. Еще после Аустерлица Святейший синод по его указанию объявил Наполеона Бонапарта не сатаной, а тем, не вполне объяснимым кто много хуже сатаны, с тех пор на воскресных богослужениях неизменно возглашалось, что Бонапарт намерен ниспровергнуть церковь Христову, «поелику — тварь, совестью сожженная и достойная презрения».

Наполеона можно было обвинить в чем угодно. Его нельзя было обвинить в непоследовательности. Уверовав в историческую значимость союза с Россией, он готов был обеспечить этот союз, если не путем династического брака и не дипломатическими усилиями, то хотя бы ценой войны с нею, избрав яблоком раздора Польшу.

К породнению через брак серьезных препятствий не имелось, но с этим вышло так, как решил про себя Алесксандр. Он сказал Наполеону правду относительно великой княжны Анны Павловны, имя которой было исключено из генеалогического древа Романовых, и обманул потенциального зятя по поводу Екатерины Павловны, указав, что той не исполнилось еще и четырнадцати лет. В куклы с юной Катрин император французов играть не намеревался, однако к удивлению русского императора заявил, что согласен подождать. Возможно, кто-то успел донести ему, что принцесса Катрин на редкость красива, обворожительна и умна, А кукол своих забросила еще когда у Павла возник проект о замужестве ее с принцем Евгением Вюртембергским. Бонапарт окончательно узнал про обман, когда русские посланники, обыскавшись жениха в Европе, представили двору захудалого принца Георга Ольденбургского, за которого и выдали спешно Екатерину. По прошествии некоторого времени уязвленный Наполеон упразднил герцогство Ольденбургское как таковое и прогнал принца Георга по месту прежнего жительства супруги, и тот стал чинно губернаторствовать в Твери — подальше от Петербурга.

Дело не в том, что Александр I, желая мира и любви всей Европе, отказывал в этих мелочах своей родной сестре. Просто сознавал, что рядом с Екатериной ему достанутся куклы и фрейлинские обмороки в павильонах Петергофа, а ей в России — все остальное. Наполеон же в качестве зятя отнимет, пожалуй, и фрейлин.

Любимая внучка Екатерины II была действительно умна, начитана, превосходно образована, обладала решительным характером и… что? И как-то само собой стало подразумеваться, что на роду России написано иметь следующей царицей Екатерину 111.

Чего тогда ждать, спрашивается? Табакерками столица, чай, не оскудела.

Потому — Тверь.

Не туда ли и направлялось шифрованное письмо перехваченное маршалом Сультом в Варшаве. Жутковатое письмо. А шифр — какой это шифр!.. «Разве среди вас нет больше ни П…, ни Пл…, ни К…., ни Б…., ни В….?» — читал Александр и содрогался, вспоминая ночь, когда золотая табакерка, шарф полкового адъютанта и реки шампанского вознесли его на окровавленный трон отца: «Ура Александру!»

От пьяного вопля «ура» до похмельного рыка «долой» — путь в России короток и прост. Жить не страшно, но скучно, коли нет заговора. А что будет с осиротевшим человечеством, каковому грозит остаться наедине с «тварью, совестью сожженной»? Хотя и сама «тварь» и спешит отвести беду от Александра сообщая дополнительно о конфиденциальных сведениях шведского посланника Стединга предупреждавшего свое правительство о грядущем заговоре в России и вероятном убийстве императора.

Наполеон по-прежнему рассчитывал на союз с Россией. И не желал, чтобы «тамо упадал» Александр.

Желал этого Фуше.

Если Талейран, шесть лет строивший интриги за спиной Наполеона, периодически сочетал свои личные интересы с интересами австрийского двора, а в последние годы — и с амбициями Александра I, то Фуше…

Тут расклад совершенно иной.

Жозеф Фуше был единственным из приближенных, кто едва ли не на коленях заклинал Наполеона отказаться от «блестящей химеры создания всемирной монархии», то есть — не вообще от химеры, а от замысла прийти к ней путем завоевания России: «Государь, я Вас умоляю, во имя Франции, во имя Вашей славы, во имя Вашей и нашей безопасности, вложите меч в ножны, вспомните о Карле XII…».

Фуше не был услышан. И стал единственным из приближенных, кто желал Наполеону поражения в России.

Когда министром полиции Фуше исчерпаны все способы избежать войны с Россией, включая сюда и слабеющее влияние Жозефины, которая только и сумела добиться от повелителя небрежных заверений, что «сия кампания не будет долгой», он достает новую «плоду. И в жизнь Наполеона, все свои помыслы обратившего на поход в Россию, властно вторгаются благородная красота и необузданная страсть графини Шарлотты фон Кильмансе. В свое время Фуше спас от расстрела ее мужа, обвиняемою и шпионаже против Франции, и сделал шпионкой саму Шарлотту, запустив ее на орбиту второстепенных дворов Европы.

К последующему разочарованию министра полиции, страсть его шпионки оказалась не вынужденной, а подлинной. Графиня Шарлотта вскоре призналась обожаемому Наполеону, с какой целью она была представлена ему при дворе саксонского короля в самом начале 1812 года. Призналась, когда почувствовала, что носит под сердцем, где пирует страсть, ребенка Наполеона. Кумир не был ни опечален, ни разгневан признанием — он был польшен подобным свидетельством неотразимости свои достоинств. Далее благородная Шарлотта вела переписку с Фуше в интересах уже самого императора.