Берегите солнце - Александр Андреев

— Голубушка моя, Нина! — Притопнув ногой, она скомандовала: — Слышали приказ веселиться? Саня, разливай!

Застольная жизнь, как река, изменившая направление, понеслась, вспениваясь на камнях, по новому порожистому руслу. Она относила нас от реального мира все дальше и дальше.

После третьей, четвертой рюмки на душе сделалось горячо и беспечно. И возникла иллюзия, будто никакой войны нет, враг под Москвой не стоит, окна не занавешены черной бумагой и улицы города полны света и праздничных толп… Мы пили за любовь и за дружбу, мы шумели и целовались, переполненные нежностью друг к другу, и, вспоминая смешные истории, оглушительно хохотали. Мы как будто страшились пристать к берегу и неслись по той бурной реке через пороги и перекаты. Мы старались всячески заглушить в себе мысли о том, что в этот момент в подмосковных березовых рощах поют пули, со стоном выхватываются взрывами деревья, взлетают вверх корнями и с треском, со стоном падают на мокрую землю; кто-то в кромешной осенней тьме, по липкой грязи ползет в разведку, кто-то роет окопчик, чтобы утром легче было стоять перед вражеским натиском, и кто-то, вскрикнув в последний раз, падает навзничь, простроченный огненной очередью… Нам не хотелось об этом думать.

— Помнишь, Дима, как ты тонул в Волге? — кричал Никита, пытаясь с бокалом в руке дотянуться до меня через стол. — Тоня, помнишь, как мы искали его? Ночь, дождь, ветер!..

— Тонул, да не утонул! — крикнул я в ответ. — Кому суждено погибнуть от молнии, в воде не утонет!..

— Саня, иди играй! — потребовала Тоня. — Плясовую!

Бурная река хлынула на простор кабинета. Саня сел за пианино, а мы взялись за руки и помчались в бешеном хороводе.

В это время шум нашего веселья властно перекрыл голос Левитана: «Воздушная тревога!» Все замерли, так бывает в кино, когда останавливается аппарат и актеры застывают в самых неожиданных положениях. И в ту же секунду Никита крикнул вызывающе:

— Презираем! Тоня, выключи радио!

— Презираем! Презираем! — откликнулись мы. Теперь к Тоне и Никите присоединилась Нина, полетела, как белая птица, легко, бесшумно.

Казалось, веселью не будет конца, казалось, мы без устали протанцуем всю ночь, а затем, как это бывало раньше, выйдем утром на улицу, и встретит нас синее небо, молодое солнце.

Раздался телефонный звонок. Он вонзился в наше веселое забытье, как острый нож, поражая в самое сердце. Мгновенно наступила тишина, томительная, отрезвляющая, мы с опасением смотрели на аппарат. Звонки не прерывались.

— Это мне, — сказал я. Подходя к телефону, я заметил отчаянный Нинин жест — руки ее легли на горло. Послушав немного, я передал трубку Кочевому. — Тебя, Саня.

— Сейчас буду, — сказал Кочевой, выслушав приказание по телефону, и назвал наш адрес. Он осторожно положил трубку на аппарат, выпрямился, поправил гимнастерку под ремнем и повернулся к жене: — Лена, собирайся. Извините, ребята, надо ехать… — Он шагнул в переднюю, чтобы надеть шинель, но я задержал его:

— Подожди минуту. — Я внимательно поглядел на Никиту и на Саню. Обещайте мне… Дайте слово: если со мной что-нибудь случится, не оставить моего сына без присмотра. Прошу.

Никита фыркнул:

— Какую ты несешь чушь!

Саня тоже, но несколько растерянно усмехнулся:

— Вот уж действительно нашел о чем просить…

Я настаивал:

— Вы должны ответить мне.

— О чем ты просишь? — Саня возмущенно развел руками. — Противно слушать!

Никита, как всегда, перевел разговор на шутку:

— Ладно, рожайте сына, позаботимся…

Нина выбежала на середину кабинета, крикнула срывающимся голосом:

— Не смейте говорить так! — Она рванулась ко мне, как бы заслоняла меня от гибели. — Я не хочу слышать об этом. — Я попытался что-то сказать, но она закрыла мне рот ладонью. — Молчи!

Кочевой обнял меня.

— Если ты задержишься в Москве, мы еще увидимся. Но на всякий случай до свидания. Завтра позвони мне в редакцию. А если попадешь в часть, напиши, где будешь…

Проводив Саню и Лену, мы вернулись в кабинет. Тоня сидела одна. Из открытых глаз ее лились слезы, обильные и тихие. Должно быть, она очень остро ощутила вдруг свою судьбу, свое одиночество, жалела, что рядом не было мужа, с которым успела прожить лишь несколько месяцев. Никита подал мне знак, чтобы я не тревожил ее, не лез с утешениями, и кивком указал на место рядом. Я сел. Нина тоже забралась на диван с ногами. Я обнял ее за плечи. Никита курил, дымок окутывал его седую голову.

— А все-таки, друзья, судьба изредка балует нас счастливыми мгновениями. Например, этот вечер. Надо же так случиться, чтобы мы все в один и тот же день очутились вместе. И в такой день… — Никита выдохнул дым, разогнал его рукой. — Да. Вот дела-то какие. Одного женил, второго женил, сам в холостяках хожу… Просил одну особу осчастливить…

— Перестань, Никита, — попросила Тоня и прерывисто, со всхлипом вздохнула. — Пойдем домой. Пора…

— Через минуту нас здесь не будет, — ответил Никита, вставая с дивана.

21

— Тебе сказали, что позвонят, если понадобишься? — спросила Нина, когда Тоня и Никита ушли и мы остались одни в глубокой ночной тишине. Нина все время настороженно и ожидающе поглядывала на телефонный аппарат; он как бы хитро улыбался ей белыми кружочками цифр.

— Позвонят, или придет Чертыханов, — сказал я.

— Хорошо бы не позвонили.

— Не думай об этом.

— Ладно, не буду. — Нина встрепенулась весело. — Давай посидим за столом еще немного. За нашим, за свадебным…

Она побежала в столовую, вновь захлопотала у стола. Затем позвала:

— Иди сюда, Дима. Я уже налила вина. Давай выпьем за нашу жизнь, долгую-долгую. Бесконечную. Как дорога, которая уходит к горизонту, а там, за горизонтом, она уходи: опять куда-то далеко, к новому горизонту…

— Выпьем, — сказал я. Мы сидели рядышком, плечом к плечу, ощущая одно, пронзительное и дорогое, дороже чего не бывает: счастливы. И, возможно, в огромном потрясенном мире в эту минуту и были счастливы так полно мы одни.

— Дима, а что вы сделали с теми людьми, которых я видела во дворе?

— Я их отпустил.

— Просто отпустил, и все?

— Да. Знаешь, кто среди них был? Ирина Тайнинская.

Нина молча и вопросительно взглянула на меня.

— Как она туда попала?

— С мужем. Их задержали с чулками. Громадный тюк чулок где-то схватили. На черта им эти чулки?..

— Это все Сердобинский, — сказала Нина. — Ирина одна никогда бы на это не решилась. Мне жаль ее… Ну и что же дальше? — Нина чуть ближе придвинулась ко мне. — Налей мне еще, — попросила она.

— По-моему, тебе хватит. Ты запьянеешь.

— Нет.

Я налил ей вина. Она выпила и рассмеялась, беспричинно и немного грустно.

— Хорошо как!.. Плакать хочется, как хорошо…

Она, должно быть, утомилась, лицо отливало прозрачной белизной, веки закрывались от усталости. Я провел ее в спальню, она легла на кровать и тотчас уснула. Потом я потушил в квартире свет, поднял маскировочную бумагу и приоткрыл окно.

Ночь была темная, безветренная и сырая. Внизу, вдоль улицы Горького, двигались войска. Приглушенный гул то стихал, то возникал вновь. Слышался рокот моторов, жесткий стук колес по мостовой, конское ржание… Движение войск не прекращалось ни днем, ни ночью, и создавалось впечатление, что движению этому не будет конца…

На той стороне улицы, над темными кровлями домов, вырвалось пламя, и тут же долетел звук выстрела зенитной пушки. Задребезжали стекла в раме. Нина проснулась и негромко позвала:

— Дима, ты где?

— Я здесь.

— Почему так темно? Я долго спала?

— Не очень.

— И ты скучал в одиночестве? Иди сюда…

Нина встала с кровати, зашуршала, снимая с себя платье: она забралась под одеяло. Я сел рядом.

— Стреляли? — равнодушно спросила Нина, точно справлялась о погоде, и вздрогнула зябко и радостно.

— Зенитки били несколько раз, — ответил я.

В это время в окне заметался зеленый свет: вражеский самолет, пролетая, сбросил осветительный снаряд. Он повис гигантским, точно качающимся от ветра фонарем, кажется, перед самым нашим домом. Свет проник в окно, упал на нашу кровать, на мгновение ослепил Нину, она чуть вскрикнула, точно ей внезапно плеснули в лицо студеной водой. Волосы вспыхнули зеленым огнем, таинственно и тревожно загорелись глаза, и влажно сверкнули зубы. Я наклонился и поцеловал ее.

Фонарь за окном медленно погас…

Я не мог заснуть. Думы, неспокойные и нерадостные, больно сдавливали душу. Я думал о нашей судьбе, нелегкой, как все военные судьбы; о том, что наша семейная жизнь может оборваться на одной вот этой ночи, которая затеряется в тысячах других ночей, идущих следом за ней, — она останется лишь в сердце моем и в сердце Нины; что где-то в далекой и чужой земле спешно отливается маленький, оправленный в никель кусочек свинца — пуля, и, возможно, отливают его руки женщины, хранительницы очага, и она не предполагает, что этот кусочек свинца может разбить только что сложившееся, молодое счастье… Война всегда против счастья.