Браки во Филиппсбурге - Мартин Вальзер

— Видите, — сказал господин Фолькман, — мы только осрамились бы, похвалив тен Бергена. А теперь извольте первым взять интервью у профессора Миркенройта.

Ганс представил себе госпожу тен Берген, как она стоит у окна, не отвечая ни на один вопрос мужа, а тот сидит в кресле, уперев сжатые кулаки в глаза.

Когда господин Фолькман ушел, Анна сказала:

— Знаешь… у меня уже второй месяц задержка.

Ганс испугался, но вскользь бросил:

— Все будет в порядке.

— А если не будет? — спросила Анна.

Ганс подумал о матери, подумал об отце, которого в жизни не видел, который никогда не подал о себе вестей. Месяц провел в деревне молодой инженер-геодезист, жил в гостинице, а вечером угощал всех в зале и даже отсылал хозяина спать, они-де с Лисси закроют ресторан, а за выручку и точный расчет он ручается! Инженера в деревне полюбили, женщины глядели ему вслед, и Лисси Бойман, молодая служанка гостиницы «Почта», стала его избранницей, да, на неделю-другую, а потом он уехал; позже, когда нужна была его помощь, когда она писала ему все более настойчивые письма, его в Филиппсбурге разыскать не удалось. Тогда Лисси Бойман сама отправилась в город, нашла квартиру инженера, поговорила с соседями и услышала, что господин инженер давно уехал в Австралию, будет производить там геодезические съемки. Предложение он получил от самого правительства. Но больше они ничего о нем не слышали. В конце концов Лисси Бойман сама разузнала, что в районном городе ей может помочь некий железнодорожник, правда, он принимает только по субботам. Ей удалось устроить так, что выходной ее пришелся в виде исключения на субботу, и она поехала в город. Мать совсем еще недавно рассказала об этом Гансу.

Железнодорожник был на фронте санитаром, с той поры у него сохранились таблетки, зеркало и два-три зонда, инструменты, которые он содержал в полном порядке. Сразу же, как только Лисси вошла в низкую комнату, он выслал жену и детей и объяснил ей, что обучился этому делу у сестер Красного Креста. А что он возьмет с нее, спросила Лисси Бойман. О, об этом они еще успеют поговорить, пусть она прежде всего разденется, совсем, да-да, совсем. И тогда он потребовал от нее такое, что она сочла немыслимым даже в столь тяжких обстоятельствах.

Она вскочила и оделась так быстро, как еще в жизни не одевалась, а он улыбнулся и крикнул ей вдогонку: пусть еще раз хорошенько обдумает, такую уж он берет плату, и все, кто к нему приходит, платят, если не в первый визит, так во второй. Лисси Бойман, однако, больше не пришла. Она еще бегала по врачам, но те расписывали ей величие материнства, поздравляли ее и утешали. Вот так и родился Ганс Бойман. Вся деревня с первого же дня была настроена против него. Все с большим неодобрением смотрели на связь Лисси Бойман с инженером, а Ганс был плодом этой связи.

— Я ничего в этом не смыслю, — сказал Ганс. — Что мне надо делать?

Анна сказала что-то о женитьбе. Ганс снова испугался. Он еще никогда об этом не думал. И стал горячо отговаривать Анну. Он хитро, точно гирляндами, обвивал ее словами и фразами. Жениться, говорил он, он хочет, да, но не под нажимом и не при сложившихся обстоятельствах, это скажется впоследствии при малейшем разладе, если же у них возникнут трудности — а в каких семьях они не возникают? — они начнут ссориться, упрекать друг друга за это давление, брак превратится в бесконечное покаяние за несколько чудесных месяцев, брак превратится в тюрьму, во всяком случае для мужчины, мужчине вольно дышится, если только его поддерживает сознание, что все ему назначенное он избрал добровольно…

Анна скоро перестала возражать. Особенно когда Ганс упомянул ее мать и глаза филиппсбургского общества, когда он наглядно разъяснил ей, как станут комментировать их бракосочетание, ее ославят, будто она вышла за Ганса только поэтому, а его заподозрят, будто он умышленно довел Анну до ее нынешнего положения, чтобы заполучить ее, он, неимущий, никому не известный журналист, богатую дочь промышленного воротилы, — это раз и навсегда подорвет всякое к нему уважение. Пожениться они и позже успеют, если она захочет, если ее родители будут согласны, если он на деле покажет себя настоящим мужчиной, который имеет право создать собственную семью…

В конце концов Анна согласилась. Гансу надо было ехать к профессору Миркенройту. Анна решила отправиться к доктору Бенрату: он же гинеколог и друг их семьи.

Профессор Миркенройт предложил Гансу кофе, коньяк и сигареты, позаботился, чтобы им было удобно разговаривать, и любезно изложил Гансу свою биографию, которую тот тут же взял на карандаш. Ганс узнал образцово-показательного человека с образцово-показательной биографией. Профессор был в юности журналистом и даже работал на радио, в отделе радиопередач для школьников, а потом началась война, и он в качестве военного корреспондента побывал на всех фронтах. По сей день еще сохранились его нашумевшие записи воздушных боев. Одну пленку он прокрутил Гансу. Он сам вылетал в истребителе и записал весь бой, даже то, что доносилось до него из ларингофонов: дыхание пилотов, вражеских и собственных, ругань, которую они изрыгали во время боя, проклятия, предупреждения товарищам по эскадрилье, когда противник заходил в хвост из мертвого пространства, а под конец даже последние вскрики сбитых пилотов — беззвучный вопль: «Горю!», клокочущее проклятие: «Damned!»,[3] хрип, заглушённый дробным перестуком зубов, все, вплоть до щелчка — звука, отметившего мгновение, когда Миркенройт выключил магнитофон. В конце войны его репортажи были запрещены, а его перевели в тыловые части, зато оккупационные власти его тут же реабилитировали, ему поручена была организация народных университетов, он должен был обеспечить формирование демократического сознания, и, в конце концов, он получил в Техническом университете кафедру педагогики и философии; все это время он был озабочен делами на радио, оказывал, как член Совета по радиовещанию, на его работу влияние и исправлял то, что поддавалось исправлению.

Вот так, а теперь несколько слов о его концепции радиопрограмм: радиопередачи должны обращаться к сердцам слушателей, но ни в коем случае не должны служить пищей интеллекту или низменным инстинктам! Кое-кто из деятелей уже споткнулся на этом. Не инстинкты, не интеллект, а сердце! Ибо в нынешнее время радио — это поистине солнце семейной жизни. В муравьиной тесноте жилищ большого города, в нынешние времена, когда все служит либо развлечению, либо специализации, когда семья подвергается разрушительному влиянию растленных дельцов, радио должно так тесно увязать назидание и советы, чтобы семья получила новую сущность…

Ганс стенографировал, а в висках у него стучало. Всегда, когда общественные деятели не говорили, а вещали, он начинал волноваться. Сейчас он уже не так болезненно воспринимал падение бывшего главного режиссера. Ведь на радио опять пришел человек с самыми добрыми намерениями. Ганс поблагодарил и понес свои записи в редакцию.

Там его уже ждала Анна. Она улыбалась, как тяжелобольной по весне. Из своей сумочки она извлекла какие-то коробочки и пузырьки. Доктор Бенрат осмотрел ее. Она уже на третьем месяце. Он дал ей пузырек партергина, коробочку с таблетками хинина и записку, испещренную указаниями. Каждые полчаса одну таблетку, после четвертого получаса — две-три капли партергина, при этом ей следует больше двигаться и пить много вина. А также принимать такие горячие ванны, чтобы только хватало сил терпеть.

Анна начала курс лечения тотчас и продолжала его целую неделю. Тошнота, рвота, судороги, но никакого результата. Капля-другая крови. В следующий раз Гансу пришлось пойти с Анной. Было пять часов, доктор Бенрат отпустил свою ассистентку.

— Я знал, что эти средства вряд ли помогут. Слишком поздно. Теперь помочь может только хирургическое вмешательство.

Анна и Ганс покорно смотрели на него. Доктор Бенрат состроил трагическую гримасу.

— Я вас оперировать не могу. Я могу только сделать вам укол орастина, но он подействует так же мало, как и предыдущее лечение.

Он вскочил со стула, зашагал туда-сюда по кабинету, кружил вокруг аппаратуры и мебели, тяжело дышал. Ганс понял: Бенрат разыгрывает перед ними комедию.

Его брат — прокурор, сам он член Комиссии врачей по борьбе с абортами. Для частных больных у него есть палата в клинике св. Елизаветы, где за больными ухаживают католические монахини. Если он ради Анны сделает это, так в следующий же понедельник его кабинет будет битком набит. Ганс и Анна возражали. Заверяли, что будут молчать. Ведь это же в их собственных интересах. Доктор Бенрат мановением руки зачеркнул все их клятвы. В этих делах «непосвященные» не способны сохранять тайну. У Анны есть приятельницы, у Ганса приятели, попади они в беду, как сейчас Анна и Ганс, что они сделают? — они прибегут к Анне и Гансу, и тем придется назвать им, своим милейшим друзьям, врача, «который это делает». Тогда в его кабинет набьются женщины, и, если он хоть раз это сделал, он не сможет отказать ни одной, иначе его станут шантажировать. Его замучают угрызения совести, он попытается найти выход, прибегнет к морфию, покатится по наклонной плоскости, станет подпольным врачом и кончит свои дни в тюрьме или на каторге.