Когда падали стены… Переустройство мира после 1989 года - Кристина Шпор
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Гэртон Эш стал свидетелем того, как лидеры «Солидарности» «погрузились в яростные дискуссии, мучительные переговоры, заключение тайных сделок», он видел, что их реакция на результаты выборов была «удивительным смешением экзальтации, недоверия и тревоги. Тревоги за новую ответственность, с которой они теперь столкнулись – на самом деле это и есть проблема успеха, но также и затаенного страха, что дела не могут все время идти также хорошо»[204]. Этот страх, конечно, был подогрет новостями из Китая. И деятели «Солидарности», и коммунисты-реформаторы внезапно и остро представили себе, что может произойти, если насилие выплеснется наружу – и не в последней степени потому, что 55 тыс. солдат Советской армии находились на польской земле[205]. И поэтому они сделали все возможное, чтобы этого избежать.
Руководители «Солидарности» теперь осознали, что им суждено участвовать в политике на национальном уровне – уйдя от их изначальной роли «оппозиции» и приняв на себя ответственность как результат успеха на выборах. Правительство тоже было шокировано результатами. Они ожидали доверия от избирателей, а вместо этого получили уничтожительный вердикт как итог четырех десятилетий коммунистического правления, опиравшегося на внешнюю силу – советскую военную мощь. Но, вступая в неизведанные воды, обе стороны были обречены на совместную работу – из-за опасений в противном случае получить Тяньаньмэнь у себя дома. И «Солидарность», и коммунисты, похоже, были объединены сообществом судьбы – они не могли действовать во имя Польши друг без друга.
В Москве Горбачев и его советники пребывали в шоке от новостей из Варшавы. Они надеялись, что реформы в стиле перестройки в странах-сателлитах будут встречены с благодарностью, позволив коммунистам-реформаторам остаться у руля. И советское руководство отнесло полученные результаты на счет особенностей Польши. Позднее Андрей Грачев, помощник Горбачева, заметил, что поляки были «слабым звеном» в советском блоке. То, что произошло в Польше, скорее всего, так и останется польским феноменом[206]. Горбачев тем не менее оставался приверженным тем принципам, которые он огласил в своей речи в ООН. Доктрина Брежнева мертва, а «свобода выбора» носит всеобщий характер. Польский народ высказался. Значит, так тому и быть – до тех пор, пока Польша остается членом Варшавского пакта[207].
***Никто не мог предугадать, что польская выборная революция будет иметь эффект домино. Но проблемы накапливались годами. Глядя в прошлое, видишь, что весь советский блок был карточным домиком. Во-первых, потому что он основывался на присутствии Советской армии после окончания Второй мировой войны. Советский контроль над этими территориями развивался постепенно – быстро, как в случае с Польшей, медленнее – в Чехословакии, но однопартийные режимы, связанные с Москвой, так или иначе, устанавливались силой. В 1955 г. стальной кулак одели в тонкую бархатную перчатку в форме международного союза независимых гоcударств (внешне – в ответ на НАТО), обычно на Западе именуемого Варшавским пактом, фактически в качестве прикрытия советского доминирования. В 1956 г. пакт поддержал Советскую армию в подавлении антикоммунистических протестов в Будапеште; в 1968 г. он сделал то же самое для подавления Пражской весны. В конечном итоге блок сохранялся под угрозой вторжения танков. Конечно, США были бесспорным гегемоном НАТО, естественным гарантом ядерной безопасности, использовавшим базы на территории стран Альянса. Хотя Западная Европа являлась частью американской «империи», но это была империя «по приглашению» и «соединению». В Восточной Европе советский блок был «империей по принуждению»[208].
Что еще удерживало страны-сателлиты вместе (под зонтиком СЭВа, Совета экономической взаимопомощи, 1949 г.), так это общее признание концепции экономического планирования, выработанной в Москве. «План» означал установление правительством целей для всего производства, для функционирования всех отраслей и даже для каждой фабрики, завода, хозяйства, ликвидируя тем самым рыночные силы, но одновременно и личную инициативу. Основываясь на программах всеобщей национализации, внедрявшихся после 1945 г., план содействовал быстрой индустриализации и урбанизации ранее преимущественно аграрных обществ и первоначально привел к быстрому повышению уровня жизни и благосостояния большинства населения. Но эти преимущества скоро были исчерпаны, и к 1970 г. негибкость командной экономики стала ощутимой. Стало расти недовольство из-за нехватки и низкого качества потребительских товаров. Поскольку блок ориентировался на автаркию, то в значительной мере препятствовал импорту с Запада, даже в период разрядки в 1970-е гг. К тому времени система выживала в значительной мере за счет впрыскивания западных кредитов и субсидированных цен на советскую нефть. Десятилетием позже, когда на Западе развернулась ИТ-революция, неэффективность СЭВа и хрупкость советского блока стала очевидна всем[209].
Эти серьезные структурные недостатки все-таки никоим образом не предопределили «революцию 1989 г.». Ни аналитики ЦРУ, ни теоретики в области международных отношений не предрекали внезапной дезинтеграции блока в 1989-м[210]. Беспорядки в тот год не были просто кульминацией народного недовольства и уличных протестов: преобразования частично были спровоцированы действиями самих национальных лидеров, борьбой между консерваторами и реформаторами. Это больше напоминало «революцию сверху», чем «революцию снизу». Более того, национальные лидеры действовали в международном контексте – отвечая на сигналы, шедшие изначально от Горбачева и позднее с Запада. Понимая такую динамику, мы даже можем говорить о «революции поперек». И одним из таких «поперечных» факторов, определявших успех или неудачу реформ, могли стать действия Советской армии, потому что советское военное присутствие питало блок в целом.
Впрочем, 1989 г. не был каким-то всеобщим восстанием против советской «навязанной империи». Перемены становились результатом конкретных обстоятельств в конкретных странах, внутри конкретных обществ, культур и религий. Катализаторы срабатывали в разное время и происходили с разной скоростью, будучи движимы разнообразными национальными и местными обстоятельствами. Многие их корни уходили глубоко в давно копившиеся обиды; и многие имели исторические напоминания в прежних революциях, и не обязательно это была память о событиях коммунистической эры (Берлин, 1953; Познань, 1956; Будапешт, 1956; Прага, 1968), но она могла восходить к намного более давним временам, скажем к 1848 или 1918 гг.
Если говорить о Польше[211], то националистическое возмущение правлением чужаков канализировалось в рамках Католической церкви, обладавшей уникальным влиянием, не имевшим аналога ни в одной стране блока. Столетиями Церковь охраняла польские ценности от русского православия и прусского протестантизма, особенно во времена, когда Польша исчезала с карт на различных этапах раздела. В коммунистическую эру она с успехом сохранила свою независимость от государства и правящей партии, представляя собой почти что альтернативную идеологию. В октябре 1978 г. первым Папой – поляком был избран харизматичный кардинал Кароль Юзеф Войтыла. Само это событие
