Правила крови - Барбара Вайн

— Ее жизнь была трагедией. Сначала это ужасное детство без матери, потом одинокая юность… Понимаете, Каспар не разрешал ей видеться с матерью. Он был таким жестоким человеком, таким безжалостным. В конце концов, что ему было нужно? Каспар сохранил детей, положение в обществе. Его все уважали. А она была обречена на полное одиночество…

— Прошу прощения, — перебил ее я. — О ком вы говорите, об Оливии или о Вайолет?

Леди Фарроу прижала палец ко лбу, словно указывая на больное место.

— Вайолет. Да, о Вайолет. О моей подруге. Бывает, я их путаю — представляете? Мать и дочь, обе такие несчастные, обе жертвы мужской жестокости.

— Не расстраивайся, дорогая. — Стенли накрыл ладонь жены своей. — Давай я налью тебе еще хереса.

— Спасибо. С удовольствием. Понимаете, ей было всего пять лет, когда сбежала ее мать. Я говорю «сбежала», разумеется, потому что Каспар довел ее до отчаяния. Оливия словно ждала, чтобы появился кто-то чуть более добрый и столкнул ее в пропасть… — леди Фароу продолжала в том же духе, а я размышлял, как остановить этот поток слов и направить ее мысль туда, куда мне нужно.

— Леди Фарроу, все это очень интересно, — наконец произнес я.

— Вайолет. Называйте меня Вайолет.

— Все это очень интересно, Вайолет, но меня интересует жизнь Оливии. — Я решил прибегнуть к лести. — Только от вас я могу из первых рук (на самом деле, скорее, из третьих) узнать о ней. Что она чувствовала, какой была.

К счастью для меня, Вайолет Фарроу, урожденная Джин Смит, не обиделась. Она задумчиво улыбнулась, потом покачала головой, чтобы смягчить улыбку. Света в комнате было достаточно, однако она протянула руку и щелкнула выключателем между ступней малахитовой дамы, державшей абажур с зеленым греческим орнаментом по краю.

— Вот, так лучше. Теперь я вас хорошо вижу. — Эти слова всегда служат для того, чтобы смутить слушателя. — С Оливией с самого начала обращались дурно. Говорили, что они не сошлись характерами, но на самом деле это означает, что Каспар был грубияном, а Оливия не привыкла к грубости. Совершенно естественно, что такая красивая, защищенная девушка отличалась самостоятельностью. Правильно говорят: женился на скорую руку, да на долгую муку.

Стенли и Вайолет Вторая явно не торопились со свадьбой; должно быть, им понадобилось лет двадцать, чтобы созреть — или получить разрешение матери.

— Почему на скорую руку? — поинтересовался я.

— Нет, нет, ничего подобного. — Леди Фарроу как будто обиделась.

Я едва удержался от смеха. Мне и в голову не могло прийти, что такое было возможно в высшем обществе в 1888 году. Другое дело Джимми Эшворт и Лен Доусон.

— Вайолет говорила, что Оливия хотела замуж. Понимаете, ей уже исполнилось двадцать семь. В таком возрасте нельзя оставаться одинокой. Каспар был первым из сделавших ей предложение мужчин, кого, как ей казалось, она сможет терпеть рядом с собой. То есть, не считая вашего прадедушки — это же был ваш прадедушка, да? Она говорила мне, что Генри Нантер был любовью всей ее жизни.

— Вы имеете в виду, вам говорила миссис Фарроу?

— Совершенно верно! Разве я не так выразилась? Ее мать рассказывала ей, что была страстно влюблена в Генри Нантера. И очень разочаровалась, когда из этого ничего не вышло. Понимаете, он бросил ее. Мне неловко говорить вам такое о вашем прадедушке, и я надеюсь, что вы не обидитесь. Уверена, он был чрезвычайно благородным человеком, хорошим врачом и все такое, однако он бросил мою… то есть Оливию.

— Они не были помолвлены, моя дорогая, — вставил Стенли.

— Она этого и не говорила. Оливия говорила, что они понимали друг друга. Ее родители все знали и одобряли. Генри Нантер подыскивал для них дом, смотрел несколько особняков в Мейфэр. — Действительно смотрел. И вдруг слова миссис Фарроу обрели смысл. Все это не просто фантазии, искаженные временем. — Оливия хотела жить на Парк-лейн. Сегодня практически невозможно представить, правда, чтобы кто-то захотел жить на Парк-лейн? Видите ли, она не хотела уезжать далеко от семьи. Они жили на Гросвенор-сквер. Вайолет склонялась к мысли, что в том доме, где теперь американское посольство, но я не знаю, так ли это.

Я взял в руки фотографию Оливии с родителями и сестрой Констанс, на фоне летнего дома, предположительно в саду на Гросвенор-сквер. Неужели у них был свой сад? Или это сквер на самой площади?

— Что же случилось? — спросил я.

— Ничего, — ответила миссис Фарроу с каким-то мрачным торжеством. — Совсем ничего. Он просто исчез из жизни семьи Бато. Это произошло летом восемьдесят третьего. 14 июня, в четверг, его пригласили на ужин на Гросвенор-сквер, а в полдень он сообщил, что не придет. Телефонов тогда, конечно, не было — то есть они только начали появляться. Генри Нантер, или, я бы сказала, доктор Нантер, не хотел никого обидеть — кстати, в то время он уже был сэром Нантером — и прислал записку с сообщением, что ему нездоровится. Так он написал. Оливия потом говорила, что впоследствии слово «нездоровится», прочитанное или услышанное, всегда вызывало у нее душевную боль.

— Но тогда она этого не могла знать, Ви, — заметил Стенли. — Ничто не указывало, что доктор Нантер собирается ее бросить.

— У нее было предчувствие несчастья. И она оказалась права. Оливия его больше не видела. «Нездоровится, — повторяла она. — Его болезнь заключается в нежелании видеть меня».

Я не стал спрашивать леди Фарроу, откуда она может знать подобные вещи и мыслимо ли, чтобы мать рассказывала дочери о таком. В тот момент мне больше всего хотелось вернуться домой, открыть дневник и проверить, присутствует ли пентаграмма рядом с записью от 14 июня 1884 года.

— Понимаете, ее отец хотел подать судебный иск о нарушении обещания. Тогда это было принято. В газетах помещали объявления, призывающие родителей остерегаться мужчин, которые могут неподобающим образом обойтись с их дочерями.

— Но сэр Джон Бато этого не сделал?

— Оливия его остановила. Гордость не позволила ей согласиться на такое. «Застыла, как надгробная Покорность, — неожиданно продекламировала леди Фарроу. — И улыбалась»[26]. По крайней мере, так говорила Вайолет. Мило, правда? Она была очень талантлива, писала чудесные стихи. Если вам нужны фотографии для вашей книги, мы с радостью их предоставим.

— Не стесняйтесь, — прибавил Стенли.

— При условии, конечно, что их вернут в целости и сохранности. Кроме того, Стенли сделал для вас копии всех писем.

Хорошо еще, мне не пришлось слушать стихи. Я был уже в холле, когда хозяева вдруг вернулись в гостиную и принялись шепотом о чем-то совещаться. Затем леди Фарроу вышла, взяла мое пальто и настояла, чтобы подать мне его.

— Кстати, я надеюсь, вы не восприняли всерьез слова Генри о том, что у Оливии было… скажем, заразное заболевание. Ведь ты не это имел в виду, дорогой?

— Конечно, нет, дорогая. Конечно, нет, — ответил из-за ее спины Стенли, а затем здорово удивил меня, театрально подмигнув.

— Он имел в виду кого-то другого.

И только на улице, подходя к станции метро, я вспомнил, что словом «заразный» в викторианскую эпоху обозначали болезнь, которую теперь мы называем венерической, а более откровенные люди, в том числе сам Стенли, — просто сифилисом.

Чему из всего этого можно верить? Явно не всему. Когда я вернулся домой, Джуд была на званом обеде, устроенном издательством в честь одного из авторов. Я прошел к себе в кабинет, положил две позаимствованные фотографии к остальным и нашел дневник за 1883 год, блокнот в зеленой кожаной обложке форматом 1/8 листа. Почерк Генри был типично викторианским, наклонным, тонким и строгим, с высокими верхними петельками и глубокими нижними. 14 июня была сделана только одна запись: «Аудиенция у Ее Величества в 11 утра. Чувствую себя неважно, отменил вечерний визит». Никаких указаний, что это был за визит и куда, ни слова о семье Бато. Пентаграммы тоже нет. Следующая запись появляется в понедельник, 18 июня. Читая дневник в первый раз, в феврале, я еще не знал о Мэри Доусон, не познакомился с Лаурой Кимбелл. Теперь все выглядит иначе. Сидя на том же месте, что и два месяца назад, вооруженный новыми знаниями, я смотрю на записи за май, тот самый месяц, когда Джимми зачала дочь Мэри Доусон, и вижу три пентаграммы, одну 13 мая (в день, когда Генри вернулся из Озерного края), одну 17 и одну 29. Поскольку Мэри родилась 21 февраля 1884 года, то зачатие произошло, скорее всего, 13 или 17 мая. Разумеется, нет и не может быть способа выяснить это с абсолютной точностью. У меня мелькает мысль о Джуд, которая так любит подобные подсчеты.

Эти две женщины, Мэри Доусон и Вайолет Рейвен, были очень разными, я в этом не сомневаюсь. Судьба Вайолет в общем-то ясна — вышла замуж за человека, который был ниже по социальному положению, чем ее отец, и довольно счастливо жила сначала на вилле, а затем и в пригороде Лондона, Хаммерсмите. Единственный сын, Стенли, для которого она была любящей, но излишне властной матерью. Что сказала бы Оливия о своем внуке, который пошел по стопам «любви всей ее жизни» и стал членом Палаты лордов? Заглянув в справочник, я узнал, что Стенли был главой муниципального совета Хаммерсмита. Что касается Мэри Доусон, мне известно лишь, что она была матерью Лауры Кимбелл. И разумеется, моей двоюродной бабкой. Мне становится любопытно, и когда я пишу Лауре, прося прислать открытку с изображением Джимми Эшворт, то спрашиваю о Мэри, хотя и опасаюсь, что спровоцирую очередное «обеление».