Скуки не было. Первая книга воспоминаний - Бенедикт Сарнов

Вот такой же, очищенный от скверны, тщательно профильтрованный мир, очевидно, жил и во мне, когда вылуплялся, выкристаллизовывался в моем сознании (или подсознании?) тот мой рассказ.

Еще в большей мере это относится ко второму рассказу — к «Трудной весне». Не потому даже, что угол отклонения там больше, чем в первом. Не величина, а сам характер этого отклонения дает гораздо больше пищи для размышлений.

Мама и в самом деле в войну — в эвакуации — работала в госпитале. По специальности она была стоматологом, а война вынудила ее стать хирургом. Челюстные ранения, которыми она занималась, требовали особого, изощренного мастерства, и врачебная квалификация ее за эти военные годы сильно выросла. Ей действительно не раз предлагали аттестоваться. Согласившись, она сразу стала бы получать офицерский паек, что было в те времена немыслимым благом. Но она всякий раз как-то отбивалась от этих предложений. Тогда я не догадывался, почему. Потом это выяснилось: став «военнообязанной», она должна была бы следовать за госпиталем во всех его перемещениях, и могло выйти так, что ей пришлось бы расстаться с «ребенком». «Ребенку», когда это предложение было ей сделано в последний раз, было уже близко к шестнадцати, и он вот-вот и сам должен был стать военнообязанным. Но о том, чтобы расстаться со мной, мать не могла и помыслить. На все уговоры отвечала отказом, и так до конца своей работы в госпитале и оставалась вольнонаемной.

Еще хуже обстояло дело с моим отцом.

Его поведение совсем уже не умещалось в том дистиллированном, очищенном от всякой скверны мире, в котором разворачивалось действие второго моего рассказа.

Больше чем за год до начала войны — в феврале 1940-го — ему перевалило за пятьдесят, то есть военнообязанным он уже не был. Но некоторые его сверстники в то время уходили — кто в ополчение, кто — на рытье окопов. А он — метался, что ни день принимал какое-нибудь новое решение, а наутро от него отказывался, потому что не в силах был отлепиться от семьи — жены и все того же «ребенка». Окончательное решение наконец было принято: жена и ребенок отправлялись в эвакуацию, куда-то на Урал, а он оставался в Москве. На постоянные наши вопросы: «А как же ты?», «А что же будет с тобой?» — он отвечал: «Там видно будет».

И вот настал день и час нашего отъезда.

Погрузив нас в теплушку и дождавшись отправления неимоверно длинного состава, отец, уже совсем закончив процедуру прощания, шел за поездом, медленно набиравшим скорость, и выкрикивал какие-то последние напутствия. И вдруг — в самый последний момент — махнув рукой, на довольно уже быстром ходу вскочил в вагон и решительно объявил нам, что едет с нами.

Сперва, кажется, речь шла о том, что он сойдет на первой же остановке. Потом — что доедет с нами до Казани. Потом — что проводит нас до Свердловска, поможет устроиться и только после этого вернется обратно, в Москву.

Но ни из Казани, ни из Свердловска, ни из Серова, куда нас отправили, когда выяснилось, что Свердловск набит беженцами до отказа, он так в Москву и не вернулся. Остался с нами.

В Серове, где мы наконец осели, он устроился на работу в тот же госпиталь, в котором работала мать. Но работа матери, хоть и была она вольнонаемной, была безусловно нужна, даже необходима. Занятия же отца были какие-то странные. Похоже было, что он даже сам их выдумал и каким-то чудом ухитрился убедить госпитальное начальство в их нужности. Состояли эти его занятия в том, что он устраивал для раненых бойцов концерты, какие-то самодеятельные спектакли, в которых сам, вовсе не будучи актером, играл главные роли. В концертах он тоже выступал, как правило, совсем не в той роли, в какой был профессионалом. (Скрипку раненые слушали не очень охотно, гораздо больше им был по душе баян.) Он охотно брал на себя роль конферансье, читал какие-то юмористические рассказы, играл в коротеньких скетчах и водевилях, которые сам же и ставил…

Ну сами посудите, мог ли я вставить в свой рассказ такого отца?

Ведь как и в первом моем рассказе, здесь я тоже инстинктивно стремился к тому, чтобы мой герой был — как все. А у всех моих сверстников — во всяком случае, почти у всех — отцы тогда были на фронте…

Это отклонение от автобиографической правды, конечно, пустяком уже не было. Но оно не противоречило логике и правде жизни. Скорее наоборот: оно как раз и было продиктовано (так, во всяком случае, мне тогда казалось) логикой и правдой жизни.

Но главное отклонение от того, что было на самом деле, — то, на котором, собственно, и держался, строился весь рассказ, — было уже совсем иного свойства.

В школу я тогда действительно — впервые в жизни — записался сам. И все это было в точности так, как об этом написано в рассказе. И действительно — тоже как в рассказе — по какому-то внезапному озарению объявил там, что меня зовут Феликсом. И целый год откликался на это — не свое, придуманное — имя.

Но причина этого — и в самом деле довольно странного — поступка была совсем иная. Она была проще, но в то же время и сложнее той, которая толкнула на это моего героя.

Чуть ли не с самого раннего детства мне дико не нравилось мое имя. Не нравилось по очень простой причине: оно было необычное. У всех имена были — как имена. И только у меня одного — не имя, а черт знает что такое. Еще до войны, в шестом, кажется, классе, на уроке истории (мы проходили тогда историю Средних веков) выяснилось, что был там у них какой-то римский папа по имени Бенедикт. Известие это вызвало в классе бурное веселье — все оборачивались в мою сторону, тыкали в меня пальцами, хохотали.

Но это, в конце концов, еще можно было стерпеть. В этом даже была своя привлекательная сторона: я вдруг — хоть и ненадолго — стал центром всеобщего внимания.

Хуже было с моим уменьшительным именем.

Все вокруг были Женьками, Вальками, Гришками, Петьками, Саньками, Кольками, Васьками. Мое же уменьшительное имя звучало бы совершенно ужасно: «Беня». Такое имя, как выражался — правда, совсем по другим поводам — один мой знакомый, просто противно было взять в рот. А уж слышать его обращенным к себе — это было совсем невыносимо.

К счастью, этим именем меня никто никогда не звал.

В школе мои сверстники окликали меня моим домашним, тоже довольно причудливым именем — Биля. По рассказу родителей, я сам так окрестил себя, когда еще не умел разговаривать: однажды, проходя мимо зеркала и глянув на свое отражение, выговорил что-то похожее. С тех пор и пошло: Биля, Билька…

В московской моей школе к этому моему странному имени давно все привыкли. Но здесь, в новой, чужой школе, в этом новом, чужом городе произнести это дурацкое имя? Нет! Это было невозможно!

Но почему, скрыв свое настоящее имя, я решил назваться именно Феликсом?

Тут — целая история.

Маму мою звали Мария Филипповна. (Соседка — тетя Варя — звала ее «Филипьевна».) Не только мама, но и все мамины сестры, тетки мои, были Филипповны, и единственный мамин брат был тоже Филиппович.

Но деда моего — их отца — на самом деле звали не Филиппом. У него было другое, еврейское имя: Фишель.

Дед умер рано — я его не помню. Но помню, что смерть его от мамы долго скрывали. И помню тот день, когда ей об этом сказали: помню вдруг помертвевшее, перевернутое ее лицо.

По какому-то еврейскому суеверию (а может, и не суеверию, а суровому религиозному закону), когда умирает близкий человек, надо — по возможности как можно скорее — дать его имя только что родившемуся младенцу. Чтобы жизнь покинувшего сей мир продолжалась в новой, только что народившейся жизни. (Кстати, и меня назвали Бенедиктом, потому что незадолго до моего рождения трагически погиб любимый мамин дядя, младший брат ее отца.)

Но когда умер дед, как на грех, ни у кого в большой маминой семье никто не родился и никакого пополнения семейства в ближайшее время не предвиделось.

Мама очень сокрушалась по этому поводу. Особенно мне запомнились постоянные ее разговоры, в которых фигурировал неродившийся мой младший брат, которого — если бы он родился — она в память деда назвала бы Феликсом. Почему именно Феликсом? Ей-богу, не знаю. Твердо могу сказать только одно: Феликс Дзержинский тут был решительно ни при чем. От имени деда важно было сохранить хотя бы первую букву, а имя Феликс, наверно, нравилось ей больше, чем Филипп или, скажем, Федор.

Когда дед умер, мне было лет пять, не больше. Но с годами разговоры на эту тему не только не утихали, а даже усиливались. Чем больше времени проходило, тем больше было у матери оснований сокрушаться: вот, мол, уже сколько лет прошло со дня смерти ее отца, а замены ему на этой земле все нет и не предвидится.

Забегая вперед, могу сказать, что замены этой ей пришлось ждать еще долго. Лишь двадцать лет спустя после смерти деда, когда родился мой сын, мы с женой назвали его Феликсом. Не потому, что нас так уж волновали эти еврейские суеверия: дело объяснялось много проще.