Царь нигилистов 3 - Наталья Львовна Точильникова
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
— А Шопена не играешь? — спросила бабинька.
Кажется, играл какой-то ноктюрн и какой-то полонез. Лет сорок назад.
В отличие от Штрауса и (Господи прости!) Вагнера слишком изящный Шопен оставлял его равнодушным. Говорят, один из конкурентов композитора, выйдя с концерта громко закричал, и в ответ на недоумение своего спутника объяснил: «весь вечер было одно piano, так что теперь нужно хоть немного forte».
— По памяти точно нет, — вздохнул Саша.
Но, если бабинька действительно может сделать втык папа́, ради такой союзницы можно выучить хоть всего Шопена, каким бы тихим он ни был.
— Но, если есть ноты, смогу выучить, — героически прибавил он.
Александра Федоровна достала из шкафа увесистую нотную тетрадь и поставила на пюпитр перед Сашей. Села рядом (Саша успел вскочить и галантно пододвинуть ей стул) и они вместе начали листать альбом.
Кажется, один полонез он даже узнал, но покачал головой.
— Не с листа.
— Это тебе!
И бибинька закрыла ноты и всучила внуку.
— Ты, говорят, теперь не переносишь запаха табака?
— Да, — кивнул Саша. — Терпеть не могу!
— Как же ты стал похож на Нику! — воскликнула бабинька и посмотрела на него влюбленно.
Саша вспомнил, что Ника — это домашнее имя дедушки.
— Как же я мечтаю отучить Сашу от этой отравы! — сказала императрица, очевидно, имея в виду папа́.
Похоже сотрудничество намечалось взаимовыгодное.
— Я что-нибудь придумаю, — пообещал Саша.
— Ты действительно не ел пять суток?
— Да.
— Боже мой! — воскликнула бабинька. — Как твой отец это допустил! Как он мог так поступить с таким ангелом!
Пятнадцатого декабря вышел сдвоенный — тридцатый плюс тридцать первый — и последний в этом году номер «Колокола».
— Там опять что-то про тебя, — анонсировал Никса.
До братьев лондонский листок добрался только во вторник, 21-го.
Глава 9
Герцен внял совету быть посерьезнее и последний в 1858-м году номер начинался с пространной статьи, посвященной деятельности московского комитета по освобождению крестьян, точнее «улучшению крестьянского быта», как это стыдливо называлось в официальных изданиях.
Саша дал себе слово прочитать, но пока пролистал. Про него опять было в конце, зато много.
— Бенефис, — хмыкнул Никса.
Великий князь Александр Александрович поражает, — писал Герцен. — Как мы помним, реакция европейской прессы на его попытки заниматься медициной была мягко говоря насмешливой. Виновным государь счел студента Московского университета Николая Склифосовского, который дал Его Высочеству первые уроки и подписал своим именем их совместные статьи в немецких, французских и английских медицинских изданиях.
Александр Николаевич изволил вспомнить о том, что он не только европейский правитель, но и азиатский деспот, истосковавшийся по родным гаваням с их рабской покорностью, невольничьими рынками и ливрейным слогом газет.
Так что Склифосовский был из университета исключен и из древней столицы выслан.
Тогда юный великий князь сделал то, что поставило его в один ряд с такими русскими подвижниками, как митрополит Филипп Колычев, который осмеливался возражать Иоанну Грозному, обличал опричников и был задушен Малютой Скуратовым.
Тогда Александр Александрович пообещал не принимать пищу, пока его учителя не восстановят в университете и не вернут в Москву.
Наши читатели из Петербурга пишут, что великого князя отговаривали все от матери и брата до лейб-медика Енохина и психиатра Балинского. И все тщетно.
Когда Енохин на пятый день голодовки доложил, что далее терпеть невозможно, поскольку жизнь государева сына в опасности, испуганный царь сдался и выполнил все требования.
Говорят, когда Александра Александровича стали убеждать, что его жизнь много ценнее карьеры какого-то студента, великий князь возразил, что Склифосовский — будущий выдающийся ученый, и это его принца жизнь — ничто по сравнению с жизнью Склифосовского, но это неважно, потому что, если бы это был последний крестьянин — справедливость бы того стоила.
Спишем на юный возраст восхищение юного князя своим учителем, но заметим, что несправедливостей в России столько, что, если вы будете голодать за каждого крестьянина, вы не доживете до следующего дня рождения. Чего бы нам очень не хотелось.
Думаем, однако, что у великого князя найдутся последователи. Сын губернатора может образумить творящего несправедливости отца, и сын помещика спасти крепостного от порки.
А герои, готовые жертвовать собой ради справедливости, были в России всегда.
— Лестно, конечно, — прокомментировал Саша. — Спасибо, что с декабристами не сравнил. Ну, там: великий князь поставил себя в один ряд с нашими пятью мучениками 14 декабря.
— Признайся, тебе этого хочется, — предположил Никса.
— Нет. Дифирамбы от Герцена — дороговатая вещь. В прошлый раз они мне стоили строгого выговора.
— В прошлый раз папа́ вернул Склифосовского, — заметил Никса.
— Не считается. Первого декабря была слабенькая и нерешительная апологетика, а не дифирамбы.
— Ну, читай дальше. Это еще не все.
Дальше были напечатаны выдержки из писем Саши к Герцену. Публикации предшествовало кратенькое предисловие.
У нас нет разрешения на публикацию этих отрывков, и их автор безусловно не хотел быть разоблаченным, — писал Александр Иванович, — поэтому мы убрали из его писем все, что может позволить угадать имя нашего корреспондента. По взглядам он, пожалуй, близок к автору «Обвинительного акта» господину Ч., однако менее категоричен, и в нем нет страха перед свободным русским словом и убеждения в ненужности российского парламентаризма.
У его писем есть особенность, о которой мы сочли необходимым предупредить. Они написаны в пропагандируемой автором «новой орфографии», то есть без «еров» на концах слов, без ижицы, где либо, и без ятей.
Автор утверждает, что он понимает, где их писать. Зная, к какому слою общества он принадлежит, мы готовы поверить.
Мы тоже знаем, где их писать, однако убедились, что письмо легко читается и без них, и они ничего не добавляют к его смыслу.
— Мать! — сказал Саша. — Это они так охраняют мое инкогнито.
— «Новая орфография» выдает тебя с головой, — усмехнулся Никса. — Хотя «папа́» везде заменили на «государь».
Получилось все равно несколько фамильярно: «Государь не понимает степени собственного героизма».
Кое-где выкинули куски и заменили многоточиями. Например, «Что касается смелости моей части переписки, думаю… законов, по которым частная переписка может влечь за собой некие уголовные последствия, быть не должно».
При этом все антисоциалистические и антиреволюционные пассажи оставили. И антивоенные естественно.
И спич про отказ от модернизации. И критику «Уложения» пополам с восторгами. И размышления про конституцию.
— Зато у меня мощная пропагандистская поддержка, — заметил Саша. — Причем совершенно бесплатно.
— В последнем я бы не был так уверен, — сказал брат.
Это
