Воссоединенные - Элли Каунди

На протяжении нескольких недель после того, как Восстание пришло к власти, у нас появилось чего-то больше и чего-то меньше, чем раньше.

Каждый день я возвращаюсь домой позже обычного, потому что всегда после работы бегу совершать сделки.

Хотя офицер Восстания мог бы сказать мне, чтобы я не задерживалась, он или она не будет обвинять меня или предупреждать о неправомерности моих действий, так что у меня гораздо больше свободы, чем раньше. И еще мы больше знаем о чуме и о Восстании. Руководство повстанцев объяснило, что некоторым людям с самого рождения привили иммунитет против чумы и красных таблеток. Это, в свою очередь, объясняет способность Кая и Ксандера помнить все, несмотря на прием красной таблетки. Это также означает, что давным-давно Восстание не выбирало меня.

И теперь у нас гораздо меньше уверенности. Что же будет дальше?

Лоцман говорит, что Восстание спасет всех нас, но для этого мы также должны помочь. Никаких перемещений по стране — мы должны стараться остановить распространение чумы и расходовать ресурсы на лечение тех, кто болен. Остановить чуму, говорит Лоцман, это самое главное, — тогда мы действительно сможем начать жизнь с чистого листа. У меня есть иммунитет против чумы, как и у большинства в Восстании, и в ближайшее время, так или иначе, мы будем в безопасности. Тогда, обещает Лоцман, мы действительно сможем изменять положение вещей.

Когда Лоцман говорит с нами, его голос все так же великолепен, как и в первый день; а сейчас, когда мы к тому же можем его лицезреть, нет сил оторваться от его синих глаз и той веры, которую они излучают.

«Восстание, — говорит он, — для каждого», и я уверена, что именно так он и думает.

Я знаю, что с моей семьей все в порядке. Я разговаривала с ними несколько раз через порт. Брэм заболел чумой в самом начале, но он выздоровел, как и обещало Восстание, а мои родители были помещены на карантин и привиты. Но я не могу спросить у Брэма, каково чувствовать себя больным — мы по-прежнему общаемся осмотрительно. Мы улыбаемся и говорим не более того, что говорили при Обществе. Мы не до конца уверены, подслушивают нас или нет.

Я не хочу общаться, если хоть кто-то посторонний слушает.

Восстание только помогает установить связь с близкими родственниками. Согласно законам Восстания, Обручения слишком молодых людей более не существует, и у Восстания нет времени выискивать пару для каждого. — Предпочитаете ли вы, — спрашивает Лоцман, — тратить время, налаживая отношения? Или нам, прежде всего, следует расходовать ресурсы, спасая людей?

Так что мне не удалось спросить Ксандера про его секрет, упомянутый на тех бумажках, что я читала в Каньоне. Иногда мне кажется, что я разгадала его секрет, что это так же просто, как его пребывание в Восстании. Но в другие моменты я не так уверена.

Легко представить себе, что чувствуют люди, когда Ксандер приходит им на помощь. Он принуждает себя слушать их жалобы. Берет их руки в свои. Разговаривает искренне и мягко, точно так же, как это было в моем сне в ущелье, когда он побудил меня открыть глаза. Пациенты просто обязаны чувствовать себя лучше, лишь увидев его.

Я послала сообщения Каю и Ксандеру после нашествия чумы, сообщая им, что со мной все в порядке. После того, как вор стащил мои бумаги, эти послания стоили дороже, чем я могла позволить себе, но мне пришлось отправить их. Я не хотела, чтобы обо мне беспокоились.

Ответ я не получила до сих пор. Ни единого слова, написанного на бумаге или напечатанного. И я так же не получила ни стих «Недосягаем ты, но я...», ни микрокарту дедушки. Слишком долго.

Иногда я думаю, что микрокарта находится в руках торговца, слегшего от болезни в отдаленном месте; тогда она потеряна навсегда. Потому что Брэм отправлял ее мне, я верю в это.

Когда я работала в провинции Тана, до побега в Каньон, именно Брэм отправил мне сообщение насчет микрокарты и вызвал во мне желание взглянуть на нее снова. В своем послании Брэм описал, что он увидел на той микрокарте:

В самом конце списка информация о любимых воспоминаниях дедушки: по одному о каждом из нас. Его воспоминание обо мне: когда я произнес свое первое в жизни слово — «еще». А о тебе: то, что он называл «день красного сада».

Еще в Тане я убедила себя, что дедушка немного ошибся — он, наверное, имел в виду «дни красного сада», во множественном числе. Те дни весны, лета и осени, когда мы сидели во дворе его дома и беседовали.

Но позже я выяснила, что дело обстоит иначе. Ведь дедушка был умным и осторожным. Если он внес в список день красного сада, в единственном числе, как его любимое воспоминание обо мне, значит, он имел в виду один конкретный день. И я не могу его вспомнить.

Может, Общество заставило меня принять красную таблетку в тот самый день красного сада?

Дедушка всегда верил в меня. Это он первым сказал, чтобы я не принимала зеленую таблетку, что она не нужна мне. Он тот, кто подарил мне два стихотворения — Томаса, о том, чтобы не уходить без боя, и Теннисона, о берегах и Лоцмане. Я по-прежнему не знаю, какому из стихов мне нужно следовать, но дедушка доверил мне оба.

***

У входа в музей кто-то ждет — одинокая фигурка женщины на фоне серого весеннего полдня, который все никак не прольется дождем.

— Я хочу узнать больше о прославленной истории Центра, — говорит она мне. У женщины очень привлекательное лицо, я бы узнала ее, если бы видела раньше. Что-то в ней напомнило мне о матери. Женщина смотрит на меня с надеждой и опасением, как и любой, кто приходит сюда впервые. Слухи об архивистах распространяются быстро.

— Я не архивист, — отвечаю ей. — Но я могу совершить с вами сделку от их имени.

Те из нас, кто получил право торговать с архивистами, носят тонкие красные браслеты — обычно мы прячем их под рукавами, но показываем людям, обращающимся за помощью. Торговец, у которого нет браслета, долго не продержится, по крайней мере, в музее. Ведь люди, приходящие сюда, хотят быть уверены в безопасности и надежности торговли. Я улыбаюсь женщине, стараясь создать атмосферу непринужденности, и подхожу ближе, чтобы она разглядела браслет.

— Стойте, — выкрикивает она, и я замираю.

— Извините, — говорит она. — Просто я заметила, что вы чуть не наступили на это. — И она указывает на землю.

Буква, начертанная в грязи; Но я не писала ее. Мое сердце пропускает удар. — Это вы начертили? — спрашиваю ее.

— Нет. Вы тоже ее видите?

— Да, это похоже на букву Э.

Тогда, в Каньоне, я долгое время думала, что вижу свое имя, но это было настолько нереально, до тех пор, пока я не наткнулась на дерево, которое Кай разрисовал для меня. Но эта буква, начертанная в грязи сильными, грубыми штрихами, очень даже реальна. Как будто человек, создавший ее, решительно и целенаправленно стремился оставить послание.