Фамильные ценности - Магдален Нэб

— Вы относите Хайнса к членам семьи?

— Пожалуй. Кое-что рассказала служанка. Он и Оливия Беркетт любовники, но он об этом не распространяется. Другой на его месте повел бы себя, словно он хозяин в доме, а Хайнс остановился в гостинице, хотя день проводит вместе с детьми графини, иногда с детективом, иногда без.

— А они все еще сотрудничают с нами? Здесь нет проблем?

— И да и нет. Между ними нет согласия, понимаете, поэтому я должен быть осторожен, я стараюсь не принимать ничью сторону.

Капитан не слишком волновался на этот счет, он знал, что Гварначчи не подведет его, потому заговорил о другом:

— Собираюсь отправить двух карабинеров на территорию Пудду. Ребята спрячутся и будут ждать появления посыльного с едой, смены охранников или чего-то в этом роде. Завтра там будут летать вертолеты, хотя они скорее всего ничего не обнаружат. Пудду знает свое дело.

— Возможно, если жертва услышит вертолеты, это поможет ей продержаться.

Капитан покачал головой:

— Это пошло бы на пользу в первые два-три дня, когда человек еще не потерял счет времени, или в последние несколько дней между выкупом и освобождением. Тогда есть шанс, что впоследствии жертва вспомнит время, когда пролетал вертолет, и направление, что поможет засечь место укрытия. А сейчас… — Он махнул рукой, а потом заметил: — Но это полезно для связей с общественностью. Там будут телекамеры службы новостей. Нам нужен организатор похищения, Гварначча. Продолжайте работать с семьей, должна же быть хотя бы маленькая зацепка. Дочь с кем-нибудь встречается?

— Нет, кажется, ни с кем. Она упоминала только о двух мужчинах: один из них — фотограф, он часто ее снимает и, по ее словам, много о ней думает; второй — ее университетский преподаватель…

Фотограф… Что-то связанное с фотографом вызывало постоянное беспокойство Гварначчи, как прежде мучила мысль о пустой собачьей конуре, пока он не понял, в чем дело. Он открыл было рот, чтобы сказать об этом, и тут же закрыл его в смущении, потому что вспомнил нелепый сон о фотографии избитой собаки. Кровь на ее мордочке, которую Леонардо смывал в тот вечер. А не был ли Нести каким-то образом связан с этим его беспокойством и унынием? Нести решил, что капитан Маэстренжело видит в этом деле шанс сделать карьеру. Тут Нести был не прав, совсем не прав, может, даже стоит сказать ему об этом при следующей встрече. Капитан хороший человек, серьезный человек, и он, не ища выгоды, сделает для расследования все возможное, чего бы это ему ни стоило.

Размышляя, инспектор стоял, уставившись в стену и не произнося ни звука. Капитан понял, что больше в этот вечер он от Гварначчи ничего не добьется, отпустил его и вернулся к своим обязанностям.

Назад, в Палаццо Питти, инспектора отвез один из карабинеров. Гварначча глубоко задумался, в голове проносились смутные образы, иногда он останавливался на чем-то, чтобы проверить детали и повторить диалоги.

«Ее сиятельство»… «Ее сиятельство не захотела, и все осталось по-прежнему»… Еще что? Ах да, ярлыки с именем Брунамонти. Почему? Ее собственное имя Беркетт, замужество было неудачным. Она начала работать, несмотря на… А супруге Брунамонти не следует работать. Хм. Так почему же такой тон? «Ее сиятельство». Нет, нет. Это не подходит. Капитан должен выяснить это у кого-то более осведомленного. Что может сделать инспектор? Найти какого-нибудь друга семьи, не имеющего отношения к делу, кого-то, кто знает все слухи, предпочтительно женщину, потому что мужчины редко интересуются слухами. Будь на его месте Тереза, если бы она была вхожа в семью, она уже знала бы все подробности, тогда как он чуть ли не ночует там, но до сих пор не может сказать, есть ли у дочери — как-ее-там — приятель. Если на то пошло, может, Тереза и знает! Она читала ту чепуху в парикмахерской, а разве не такими вопросами больше всего интересуются журналы?

Так оно и оказалось. У синьорины Брунамонти не было приятеля. Тереза говорила, накладывая крем на лицо перед сном:

— Не то что я в этом уверена, это ведь было несколько месяцев назад. С тех пор она могла найти себе молодого человека.

— Ее фотография тоже была в статье или только фото ее матери?

— Только матери. Статья была о ней.

— Что это был за журнал?

— «Стиль». Глянцевый, довольно дорогой.

— Я закажу экземпляр. Хочу посмотреть.

— М-м. Выключи свет со своей стороны. Ты ничего не заметил?

— У тебя новая ночная рубашка?

— Да нет же! Этой уже несколько лет. Ты невозможный человек. К следственной работе надо привлекать женщин, знаешь об этом?

— Да. — Немного погодя он добавил: — Я не следователь, я человек, который помогает людям находить украденные мопеды.

— И их матерей.

— Это дело капитана. Я просто веду дружеские разговоры с семьей, налаживаю с ними добрые отношения. Между прочим, что я должен был заметить?

— Слышишь? Ветер утих.

7

— В то утро погода переменилась: впервые ледяной ветер не исхлестал мне лицо в ту же секунду, как я высунула голову из палатки. Я уже стала привыкать к этому и даже с нетерпением ждала этого мгновения, потому что это были реальные ощущения, сильное, бодрящее прикосновение, которое проникало в мой уединенный темный подводный мир. А потом холод заставлял меня радоваться возвращению в мою тюрьму, и я сворачивалась калачиком в сохранившемся тепле между спальным мешком и пальто. Но когда я выползла наружу тем утром, появилось чувство пустоты. Воздух пах немного иначе, землей и сыростью, стало гораздо теплее. После обычных утренних процедур я села у входа палатки и выставила наружу ноги, обутые в ботинки. Моя последняя победа. Я была так аккуратна, спокойна и послушна, что теперь получала ботинки каждое утро, и цепь протягивалась и запиралась поверх них, поэтому я могла выходить наружу, вместо того чтобы пользоваться судном в палатке. Я шла вдоль цепи, туго натягивая ее до тех пор, пока не подходила к дереву, и мне приносили судно.

Не знаю, как вам объяснить, что это для меня значило, но, поверьте, это возвращало мне чувство, что я человек, чувство, которое я совсем было потеряла. Я брала с собой куски туалетной бумаги и влажные салфетки, чтобы протереть руки и тело. Меня не слишком беспокоило, что я проделывала все это на глазах людей, которые меня охраняли, возможно, потому, что я не видела их и не слышала. У меня было ощущение, что я прячусь в своем личном мирке. Потом я садилась у входа палатки и завтракала. Мне крошили хлеб в кофе с молоком только первые два или три дня, чтобы легче было глотать. Наверное, им просто не хотелось кормить меня с ложечки. Как-то я попросила разрешения поесть сама и почти все пролила. Помню, как жидкость и размокшие кусочки хлеба скользили по шее на грудь. Тогда у меня не было другой одежды. Лишь значительно позже мне принесли спортивный костюм.

Поэтому утром я снова с трудом глотала резиновый хлеб и жесткий пармезан. Хуже всего, что я даже не могла пытаться жевать подольше, потому что они торопились и держали передо мной тарелку. Но даже так — каким же наслаждением было сидеть почти на улице и вдыхать свежий воздух! Я старалась не поднимать лицо к небу, ловя тепло утреннего солнца, потому что это расценивалось ими как «игра в сыщика»: когда я один раз так сделала, мою голову с силой опустили вниз.

Тяжелая цепь на лодыжке всегда была слишком туго натянута, и через несколько дней я была почти уверена, что там образовалась рана. Однажды утром я попросила Лесоруба взглянуть на нее, и на следующий день он наложил какую-то мазь. Попозже он сделал повязку с пластырем на лодыжку, а на цепь надел пластиковую трубку, какие надевают на велосипедные цепи, чтобы продлить срок их службы. Почему бы им просто не ослабить мою цепь? Какая нелепость. Я решила, что в следующий раз попробую получить яблоко или еще какую-нибудь свежую еду — мне нужны витамины — и хотя бы маленький кусочек мыла. Дождалась возможности и поговорила с Лесорубом, когда он остался один. Пока я попросила только яблоко. Одна просьба за один раз. Мыло не так важно.

К этому времени я пришла к выводу, что обычно к вечеру возле меня остается только двое охранников, и Лесоруб — чаще других. Днем среди присутствующих частенько появлялся какой-то босс. Я знала это, хотя ко мне он никогда не подходил. Все боялись его: иногда, когда я просила Лесоруба о каких-нибудь новых уступках, он отвечал, прижавшись губами к моему заклеенному уху: «Не могу. Босс не велел». Я была совершенно уверена, что он не лжет.

Я поняла и кое-что еще. Например, мой слух, привыкнув к затычкам, начал различать звуки и узнавать их новое, приглушенное звучание.

«Пш-ш, пш-ш, пш-ш» — звук как от капавшего в уши воска, но на расстоянии. Охотники! Неудивительно, что мои похитители не решились подавать друг другу сигналы выстрелами. Вспоминая, как мы пробирались сюда на четвереньках, я поняла, что охотники могли ходить на кабана и, конечно, у них была свора собак. Я проводила — или тратила — часы, представляя, как они случайно обнаружат наше укрытие, следуя за любопытными собаками. Я сочиняла десятки сценариев, которые заканчивались моим освобождением. Я даже точно выбрала момент, когда смогу рискнуть и закричать: «Помогите! Помогите!» Но реальность каждый раз разбивала мои иллюзии, и на это были две причины. Во-первых, даже если они обнаружат лагерь и увидят моих вооруженных стражей, они наверняка подумают, что это просто компания других охотников, и пойдут своей дорогой. А во-вторых, и это куда труднее объяснить, я обещала Лесорубу, что буду хорошо себя вести и молчать, — это необходимое условие моего выживания, которое он, в свою очередь, гарантировал. Если бы охотники обнаружили меня в первые дни моего плена, я бы вопила изо всех сил. Но не теперь. Меня подавили. Я дала слово. Я бы промолчала.