Лавровы - Михаил Слонимский

А этнограф Жилкин, глядя в окно на шумливый Большой проспект, говорил торжественно:

— Заря русской свободы разгорелась ярко.

Он прощал судьбе то, что его сын Анатолий убит на фронте. В его квартиру набиралось все больше и больше народу. Люди входили и уходили, не обращая внимания на хозяев, и Жилкин радовался тому, что его квартира признана революцией.

Надя с надеждой взглядывала на каждого входящего нового гостя. Она ждала Бориса, но Борис все не появлялся.

А инженер Лавров лежал у себя в гостиной на диване.

Ему повезло: он умер от разрыва сердца, не успев заметить, что умирает.

Это было вечером двадцать шестого февраля.

Учебная команда Волынского полка в молчании возвращалась со Знаменской площади. Солдаты шли, опустив головы. Каждый вспоминал, как он направил винтовку, не слишком ли низко взял. Кажется, никого не убили, но все-таки стреляли. Стреляли по рабочим. Слух об этом пойдет теперь в дальние деревни, к голодным женам и детям, отцам и матерям… Темный чужой город казался гробом, стены домов — могильными плитами, казарма — могилой.

Никто и не подумал почистить винтовку. К черту! Ждать да молчать больше нельзя…

Молодой унтер в гвардейской бескозырке, в кинутой на плечи шинели, из-под которой серебрился краешком георгиевский крест, прочел приказ: завтра в семь часов утра снова идти…

Николай Жуков не ходил на Знаменскую площадь и внимательно присматривался к тем, кто вернулся. Да, срок пришел. И, выслушав приказ, он сказал негромко:

— Завтра по-своему повернем.

Его услышали только стоявшие рядом. Это были свои, надежные люди, для которых не существовало сомнений. В любую минуту они пошли бы хоть на смерть.

Молодой паренек из тех, кто стрелял сегодня, подошел к Николаю.

— Чего хоронитесь? — спросил он. — Больше нашего знаете, так уж ведите куда надо. Теперь — согласные, всем миром пойдем. Своих убивать не будем.

— Тогда строиться надо не в семь, а в шесть.

Подошел и унтер. Сдвинув на правое ухо бескозырку, присел к солдатам.

— Что команде разъяснять? — спокойно сказал он. — Сегодня все поняли. Хоть на смерть, а по своим бить не будут. А вот по начальству… — Он усмехнулся.

— А что! — сказал паренек. — По ним бить будем с охотой. Тут и винтовку почистить согласные.

— Вот что, ребята, — заговорил Николай. Он дрожал от крайнего, все тело проникающего возбуждения. В этот решительный миг проверялась вся его работа последних месяцев. — Завтра в шесть сбор. Кирпичников, — он указал на молодого унтера, — построит команду. Придет капитан — на приветствие отвечать: «ура». А «ура» — это значит «не подчиняемся». Понятно? Кто крикнет иначе, тот за расстрельщиков и сам расстрельщик. Понятно?

— Понятно… Как не понять!..

— А потом?

— Потом — во двор, на улицу, подымем всех…

Двадцать седьмого февраля в шесть часов утра команда выстроилась по приказу Кирпичникова. Став перед строем, унтер спросил:

— Пойдете, братцы, своих убивать?

— Хоть смерть, а не пойдем! — выкрикнул паренек из рядов.

И сразу с разных концов строя загудели голоса:

— Хватит! Нету терпенья! Пусть хоть смерть…

— Так знайте, что делать…

Унтер повторил то, что вчера решили: на приветствие кричать «ура», потом — подымать весь полк и выходить на улицу к преображенцам да литовцам. А затем к рабочим на Выборгскую сторону: там штаб, там сила.

Вошел молоденький прапорщик. За ним следовал штабс-капитан, полный, но подтянутый. Позвякивая шпорами, штабс-капитан прошелся вдоль строя по просторному помещению учебной команды и звучно крикнул:

— Здорово, братцы!

— Ура! — дружно ответили солдаты.

Начальник учебной команды стал против строя, прищурившись оглядел лица солдат и заметил, что все смотрят на него прямо и бесстрашно. На миг ему стало жутковато, но он тут же упрекнул себя в малодушии. Сейчас солдаты ответят как следует. Просто путаница какая-то…

— Здорово, братцы! — повторил он.

И единым громовым голосом команда ответила ему:

— Ура!

От этого необычного ответа солдаты казались офицеру совсем другими, не такими, какими он привык их считать и какими они должны, обязаны быть. Бешенство охватило его, и он крикнул, обращаясь к первому попавшемуся ему на глаза:

— Что это значит?

Тот отрапортовал четко:

— «Ура» — это есть сигнал к неподчинению вашим приказам.

Другой голос — голос Николая Жукова — добавил:

— И проверка команды. Знак единодушия всех.

— Смирно! — заорал штабс-капитан, а прапорщик уже пятился к двери. — Слушай приказ его императорского величества…

Но кончить он не смог. Из рядов вырвался паренек с перекошенным лицом:

— Заткни глотку, кровопивец! Штыком заткну!..

Строи сломался. Прапорщик выскочил за дверь.

Пригнувшись, побежал вслед за ним штабс-капитан. «Ура» неслось ему вслед. С лестницы офицер крикнул:

— Расстреляю всех, сволочи!

Паренек отворил фортку, сунул в нее винтовку, рядом откуда-то возникло второе дуло, и когда штабс-капитан появился на дворе, два выстрела грянули разом. Офицер упал, вытянулся, затих.

— Ура! — гремело в казармах.

— Слушать мою команду! — перекричал всех Кирпичников. Николай встал рядом с ним. — Дисциплина! Шагом арш!..

Было уже около семи часов утра.

Пока в казармах Волынского полка происходило все это, Борис получил приказ взводного отвести в околоток четырех солдат, сказавшихся больными. Дни были тревожные, любые неожиданности ждали солдата на улицах, и взводный назначил Бориса старшим, как опытного фронтовика. Борис отлично понимал, что солдаты сказались больными, чтобы избежать назначения в дежурный взвод. Хорошо, он отведет их к врачу, но для себя он найдет какой-нибудь другой выход.

Все эти дни Борису то и дело представлялся подпрыгивающий на ходу полковник Херинг и слышался визгливый возглас:

— В штыки!

Сам того не сознавая, Борис был глубоко потрясен словами Херинга, всей той сценой, которая разыгралась у ворот казарм три дня тому назад. Он знал, что никогда не пойдет в штыки на рабочих. Он — не усмиритель, не каратель, не городовой. Но что же тогда сделает с ним Херинг?

Солдаты построились по двое, и Борис повел их к Преображенским казармам, где помещался околоток. Борис был так занят своими мыслями, что не заметил подпоручика Азанчеева, шедшего навстречу по панели. Он не скомандовал: «Смирно! Равнение направо!» — и тотчас услышал окрик:

— Сюда! Бегом!

Подняв руку к козырьку фуражки, Борис пошел к подпоручику.

Офицер кричал:

— Раззява! Болван!

Борис остановился и опустил руку. С некоторым даже недоумением он глядел на этого чванливого крикуна, которому погоны почему-то давали право безнаказанно измываться над людьми. Борис подумал, что ведь именно такие вот офицеры, как подпоручик Азанчеев или полковник Херинг, давят и мучают солдат. Неужели же нельзя наконец избавиться от них?.. Ему стало решительно все равно, что с ним будет. Отвращение к Азанчееву охватило его с такой силой, что он сказал ему очень свободно, как будто тот не имел над ним никакой власти:

— Перестаньте ругаться. Хватит!

Что-то дрогнуло в лице подпоручика, он оборвал брань, поднял руку, словно собираясь ударить Бориса, но не ударил, а, быстро глянув по сторонам, заторопился к казармам. У подъезда он обернулся и крикнул:

— Убью!

Было ясно, что это не пустая угроза.

Солдаты молчали, когда Борис вел их дальше, к Преображенским казармам. Дерзкое поведение Бориса и пугало и радовало их. Оно разбудило в них сознание своей силы. Офицер замахнулся, а ударить все-таки не посмел! Борис же чувствовал, что он просто не сможет вернуться к прежней дисциплине, не сможет больше терпеть обычные унижения. Что-то в нем расшаталось. И, как всегда в последние дни, его преследовал голос полковника Херинга: «В штыки!»

Он понимал, что после столкновения с подпоручиком Азанчеевым участь его, в сущности, решена. Его арестуют и… И что будет дальше? Тюрьма? Штрафная рота? В его жизни произошел какой-то решительный перелом.

Совершенно машинально вел он за собой послушных солдат, свернул во двор Преображенских казарм и поднялся по лестнице во второй этаж, где помещался околоток. Комната была полна солдат, пришедших сюда, чтобы получить освобождение от службы. Все они были совершенно здоровы, и в околоток их привел страх быть посланными на усмирение рабочих.

Вдруг на улице раздались выстрелы и крики «ура». Борис вместе с другими солдатами бросился к окнам. Несколько офицеров вошли в комнату и, не останавливаясь, скрылись за противоположной дверью, в госпитале. Никто не отдал им чести. Врач немедленно прекратил прием и ушел вслед за ними.

На улице толпились нестройные группы волынцев, литовцев и преображенцев, стрелявших в воздух и кричавших «ура».