«Посмотрим, кто кого переупрямит…» - Павел Нерлер

Сергей Игнатьевич оставался активным участником хранения, встречи с Надеждой Яковлевной по большей части происходили в его присутствии. Ежегодно приезжая в Москву на каникулы, она работала в нашем доме с архивом, дополняя текст и внося в него исправления, таким образом Сергей Бернштейн вместе с моим отцом участвовал в обсуждении и составлении корпуса ненапечатанных стихов Осипа Мандельштама, который Н. Я. по завершении определила как “единственный проверенный и правильный”[186].

Хранение архива и работа над ним – лишь одна линия отношений Надежды Мандельштам с Сергеем Бернштейном, кроме того, их тесно связывали профессиональные интересы. Скитаясь по городам империи, Н. Я. зарабатывала на жизнь преподаванием английского языка в высших учебных заведениях, и встречи с Бернштейном – а она неизменно навещала его, когда появлялась в Москве, – включали в программу получение консультаций по вопросам лингвистики и преподавания, помощь в работе над диссертацией, когда она решилась взяться за нее.

В частных беседах она потом не раз повторяла: “Диссертацию мне написал Сережа”.

Шесть писем Надежды Мандельштам, посланные из Ульяновска в Москву Сергею Бернштейну, были написаны в течение двух лет, между 9 октября 1950-го и 11 октября 1952 года, все они связаны с ее работой над диссертацией, посвященной английской грамматике, и проблемами, возникающими на пути к защите. Собственно, эта работа началась еще в Ташкенте: 12 июля 1947 года она писала Борису Кузину из Москвы, где по обыкновению проводила каникулярное время: “В Ташкенте нет книг, и я вряд ли смогу закончить диссертацию, между тем у меня уже много сделано и сданы все экзамены, кроме спец<иальности> (спец<иальность> – готский, древне– и среднеангл<ийский>, сакс<онский>, исландский и 3 доклада). Сдано общее и сравнительное языкознание, латынь, греческий, немецкий, философия. Сейчас я отчаянно работаю, чтобы раздобыть материал”[187].

В письмах к Сергею Бернштейну Надежда Яковлевна ссылается на житейские трудности, которые принесет ей – если случится! – провал, не-защита диссертации, но похоже, что на самом деле ее больше терзает страх нового унижения, сожаления о том, что, не удержавшись от искушения, дала тому повод, “подставилась”, пробила брешь в неприступности своего изгойства, высокомерного презрения, того, что, по Галичу, “надежный лекарь всех обид”. “Тошно”, “противно” – ключевые слова: тошно и противно, что вступила в отношение с системой, в игру по ее, системы, правилам. И еще одно: “спать” – свидетельство многолетней безмерной усталости, накопленной в чужих углах за годы бездомности.

А что до нравов и быта научной, псевдо– и околонаучной среды, то в кратких штрихах, брошенных на бумагу Надеждой Мандельштам, оная блистает во всей красе! Иной раз, когда персонаж того достоин, автор в лаконичной обрисовке характера поднимается до уровня своей мемуарной прозы. Как много вобрали в себя ласково-насмешливые описания научных чудачеств Георгия Шенгели: “прелестный человек и фантаст”, “Я его очень люблю вместе с его науками” (а нам радостно узнать, что и тут добрый гений “Квадриги” сумел сказать свое слово, поддерживая вдову поэта в ее одиночестве) или восторженные отзывы о Викторе Максимовиче Жирмунском: “какой человек”, “обыкновенный ангел”, “самый обыкновенный ангел”, или нравоучительная притча о “Гуговне”, добавляющая новый оттенок к трагическому образу Алисы Усовой, созданному в “Воспоминаниях”[188]. Другой вопрос – насколько справедливы ее упреки и обвинения и в какой степени можем мы им верить? То, что пишет она о В. А. Звегинцеве, – а он впоследствии стал профессором МГУ и, прекрасный организатор науки, много доброго сумел совершить: создал на филфаке Отделение теоретической и прикладной лингвистики, которым руководил долгие годы, сыграл ведущую роль в открытии границ для публикаций в Советском Союзе переводов на русский язык важнейших лингвистических работ зарубежных ученых, – не совпадает с тем, как отзываются о нем коллеги. Пристрастность Надежды Мандельштам в оценках современников известна, она ее за собой знала и с присущей ей смелостью не скрывала: “Слава пристрастиям!”[189] – восклицает она. И: “Боже! Кто я такая, чтобы быть справедливой?”[190]

Однако в случае со Звегинцевым тут больше, чем пристрастность, тут война. Война затяжная, безжалостная, давно объявленная и – позиционная, когда каждая сторона ждет удара и готовится к тому. Силы враждующих неравны. Звегинцева Надежда Яковлевна боится до смерти и поливает грязью, опасаясь, как бы он чего подобного не сделал по отношению к ней: в его возможностях загубить законченную диссертацию, в которую столько сил вложено и на которую такие надежды возложены!

Дело в том, что нечто ужасное он однажды уже сотворил.

Надежда Мандельштам в эвакуации, в Ташкенте, куда Анна Ахматова помогла ей приехать, “вырвала для нее пропуск”, преподавала английский язык – сначала в Центральном доме художественного воспитания детей, тоже эвакуированном в Ташкент, а потом перешла в САГУ, Среднеазиатский государственный университет, и тут всплыло, что у нее, преподавательницы кафедры иностранных языков, нет высшего образования! Увольнение казалось неизбежным. С большим трудом, с помощью деятельных доброжелателей, удалось выхлопотать разрешение министра держать экстерном экзамены по программе филологического факультета. Надежда Яковлевна, сменив учительский стол на студенческую скамью, прилежно занималась и успешно сдавала один предмет за другим, пока накануне государственного экзамена не рассорилась вдрызг со Звегинцевым, в ту пору заведующим кафедрой языкознания, а тот вкатил ей “неуд” за письменную работу по английскому языку, ее основному предмету.

Каждый, кому приходилось преподавать, знает, что граница между проходным и непроходным баллами чаще всего зыбка и подвижна, и у экзаменатора почти всегда есть возможность выбора. Почему выбор Звегинцева в таком судьбоносном случае оказался столь жестоким? Он не мог не знать имени Мандельштама и судьбы его вдовы. Слишком просто было бы объяснить такой поступок раздражением, обидой. Правда, знавшие Звегинцева вспоминают, что был он обидчив, подозрителен и тоже грешил пристрастностью, но уж слишком мелко для ученого: сводить с коллегой счеты на таком необычном, “аварийном” экзамене! Естественно, приходит на ум, что он так поступил не по своей доброй (в данном случае злой) воле, а по принуждению.