Чудо, тайна и авторитет - Звонцова Екатерина

К. и задуматься не успел о смысле слов. Он вдруг увидел: R. глядит прямо на них, на место, где они стоят, и щурится; опущенные руки подрагивают, готовые сжаться в кулаки. Будто… будто… Да нет же, невозможно, но за занавеску спрятаться захотелось. Это ведь настоящее уже — от него не отделяет стена лет.

К. слабо повел плечами, опасаясь лишний раз дернуться: вдруг заколеблется воздух, вдруг раздастся какой-то звук? R. помотал головой. Оттянул ворот, помассировал пальцами веки, вздохнул. К. ждал. Чужая усталость, чужая «хандра» морем бились у самых его ног. За спиной сопел призрак и что-то потрескивало — может, его чародейские искры.

— Всю душу вымотал… — вдруг отчетливо проговорил R, опять посмотрев прямо, точно зная, куда, на кого смотрит. К. не выдержал, отшатнулся, уперся спиной в подоконник. — Всю…

R. говорил с горечью; глаза тускло, недобро мерцали. К. повертел головой: на что, на что он может так смотреть? Опасения окрепли: продолжая бормотать, R. шагнул в его сторону. Стоял он теперь всего шагах в трех; грудь часто вздымалась; отчетливо видны были воспаленные глаза, неровные края шрама-росчерка, глубокая морщина на лбу. Сделает еще пару шагов, вытянет руку и дотронется. Нет, не так — схватит.

К. с немым вопросом повернулся к призраку: их увидели, почуяли? А из-за услышанных слов хотелось спросить и об ином, вот только было еще страшнее.

— Не извольте беспокоиться! — Призрак шустро ухватил его за рукав и потянул вбок. К. подчинился, пошел, точнее, полетел над полом, и пристальный взгляд хозяина квартиры, к счастью, не последовал за ним. — Ну-с, видите? Он в себе, просто глубоко. Натура тонкая, но чтобы настолько… вряд ли, вряд ли, будем аккуратненько…

Доказывая свою правоту, призрак опять гуттаперчево вытянул руку на три нормальные длины — и показал козу перед самыми глазами R. Тот продолжал глядеть в окно, на метель, мрачно и устало. Прямо сквозь мерцающую ладонь прошел к подоконнику, расправил ветки — и опять замер. Голову опустил; пальцы сцепил сзади на шее, в замок, точно пытаясь размять занывшие позвонки. Снег беспрестанно кружился и мокрыми белыми клочьями лип к стеклу против его лица. Камин разгорался, словно и там, над поленьями, тоже поселилась стая трескучих светляков. Запах стоял чарующий, но еловая кислинка на губах заметно горчила.

— Терпеть всегда не мог еловые дрова, — проворчал призрак, вновь укорачивая руку. — Расстройство сплошное: вонища, искры, и мясо дрянь, если вздумаешь поджарить…

Из угла, где они сейчас таились, К. все смотрел на неподвижную фигуру. Он одновременно стыдился теперь вторжения, ощущая себя неприглашенным бесом, и боролся с холодом — чужим холодом, наползающим тенями, проникающим исподволь в нутро. Вот ведь как, R. мог бы сейчас кутить на любом балу: он зван почти всюду, сложно даже представить, сколько за последнюю неделю ему доставили приглашений всякие расфранченные мальчишки. Мог бы он и сам собрать на вечер сослуживцев, что балканских, что нынешних: в частях R. немало таких же, как он, одиноких, не знающих, где скоротать праздники. И разумеется, ему давно пора завести семью или подругу сердца, а впрочем, хоть бы и друга, тоже не редкость в нынешнем свете, все лучше, чем никак. В просторной этой квартире, судя по дополнительным дверям, за которые К. не заглядывал, места не на одного жильца. Какая же противоестественная пустота — а ведь Сочельник. Вечер сахарных верблюдов, колядующих голосов, теплых посиделок. Отказав себе в этом вечере, ты отдалишься от мира и Бога не меньше, чем если год пробудешь нелюдем.

— Уведите меня отсюда, — попросил К. призрака, давно, на удивление, тактично примолкшего. — Я… я увидел, что было нужно; теперь ваш черед выбирать…

Он не успел закончить, а призрак — даже шевельнуться: поза R. враз переменилась. Он опять выпрямился, развернулся и быстро пошел К. навстречу, точнее, так поначалу показалось. Сердце упало в очередной раз. Но угол, куда R. устремился, был иной, дальний, еще скуднее освещенный. Через несколько секунд там вспыхнула кованая лампадка. Бледный свет вызолотил лики в серебряных с жемчугом окладах: Христос, Богородица, кажется, Аркадий и… Андрей Боголюбский? К. облизнул горькие губы. Он знал, почему здесь лик святого с этим именем, кто из живых носит его… уйти захотелось сильнее, он решил повторить просьбу, но снова не успел. R. медленно поклонился образам, перекрестился и забормотал:

— Господи и заступники мои, помогите в этот вечер и в следующий год. Не дайте дойти до греха, не дайте свернуть ему шею или злоупотребить властью, к коей вы меня привели… не могу больше его видеть. Не могу терпеть…

Он перекрестился еще раз — и сделал немыслимое вовсе. В этом скромном красном уголке у него стояла еще ваза, совсем маленькая, полная каких-то длинных металлических крестов. Точнее, К. поначалу, в полумраке, решил, что это кресты, — но понял, что ошибся, едва пальцы ухватили один и потянули на свет. Крест оказался ножом, маленьким, вероятно метательным — и его R., молниеносно развернувшись, яростно бросил прямо во входную дверь, точнее, в закрепленную на ней дощечку с листом бумаги. Слабо усмехнулся под стук лезвия. Почти не медля, метнул еще нож, и еще, вздохнул, помедлил немного — и пошел их вынимать.

— Стойте, стойте! — заголосил призрак, но ухватить К. за рукав не успел. «Дзинь!» — воззвали цепи, а тот уже спешил за R., размашисто пересекавшим кабинет.

Становилось отчего-то все дурнее, происходило странное: ноги тянуло к полу, точно способность летать, дарованная мистическим спутником, истаивала. Тяжелее дышалось, еловый дух щипал горло и нос, ладони потели — а предметы расплывались. Но К. спешил. Он знал, что хочет, нет, должен рассмотреть мишень.

— Иван Фомич… — убито повторил призрак и замер посреди комнаты, сияя все ярче. Он тоже что-то чувствовал — или знал?

— Всю душу вымотал… — повторил R., остановившись у двери и тяжело опершись на нее. Затрещал лист, из которого вторая рука выдрала клинки, все сошедшиеся почти в одной точке. — Чтоб тебя!

От стремительного злого движения бумага порвалась, а затем и отвалилась. Вряд ли мишень была первой: на доске обнаружился не один ножевой след, целое море отметин разной глубины. Лист упал на пол, каминные блики выхватили его, точнее, то, что от него осталось, — и К., тоже наконец разобрав изображение, отшатнулся. Стало совсем душно. Стопы коснулись паркета окончательно; по голове словно ударили чем-то тяжелым — а еще заныла рассеченная клинком ладонь, даже кровь, кажется, заструилась по новой, липкая и кипящая. Призрак вырос рядом, потянул обратно к окну, забубнил то ли укоризненно, то ли успокаивающе — но К. его не слышал.

На упавшем листе был вензель, резко начертанный пером. Две достаточно большие буквы, небрежный рисунок… одну букву ножи превратили в бумажные лохмотья, истрепали, сделали неразличимой. Зато в другую, похоже, ни разу еще не успели попасть, она читалась отлично… завитушечная буква «К».

«Он все помнит. — Мысль сжала горло; К. споткнулся на ровном месте. — Он все помнит, и он ненавидит меня».

Ну конечно, а он-то на что надеялся? Что «конопатый Ванечка», предмет насмешек воспитанника, совсем, ни капли не запомнился R.? Тот, как и многие из прислуги, стеснялся и сторонился любимчиков графа, с К. обменялся за несколько лет в Совином доме дай бог дюжиной фраз, но не могла же его настолько подводить память. С тех пор, конечно, многое изменилось: К. стал шире в плечах, а лицо его, наоборот, похудело, щеки даже впали. Он весь как-то потускнел, ходил и держался более основательно, голос охрип, из речи пропала беглость. И все же наблюдательную личность такое с толку не собьет. Самого К. вовсе не обманули перемены в R., хотя были они куда значительнее. А выяснение обстоятельств… за ним дело, вероятно, не стало: Оса личность официально не рассекречивал, но иные из первых его полицейских начальников правду знали; связаться с ними труда не составляло. Что R. в ту минуту ощутил? О чем подумал? И насколько давно ему все открылось? Как жестоко… Возможно ведь, все выяснилось, как раз когда К. победил своего второго волка и окончательно понял: прощения ему нет.