Точка отсчета - Патриция Корнуэлл

Вернувшись в морг, я попросила Раффина достать останки жертвы из холодильника и перевезти их вместе с новыми баками в декомпозиционную. Потом прослушала оставленные на автоответчике сообщения — звонили главным образом репортеры. Мне было не по себе, и это не укрылось от внимания Роуз, которая вошла в мой кабинет со стопкой бумаг.

— Похоже, день был не самый удачный.

— Не хуже, чем обычно.

— Как насчет чашечки чаю с корицей?

— Нет, спасибо.

Роуз положила на стол с десяток свидетельств о смерти, увеличив вечную гору документов, которые мне следовало подписать. На ней были симпатичный брючный костюм темно-синего цвета и сиреневая блузка, на ногах — черные кожаные ботинки со шнуровкой.

Роуз давно достигла пенсионного возраста, но это никак не сказалось на ее исполненном достоинства лице с искусно наложенным макияжем. Только волосы стали еще тоньше и полностью побелели, да артрит вцепился в пальцы, поясницу и бедра, отчего ей с каждым днем становилось все труднее сидеть за столом и заботиться обо мне так, как она делала это с первого дня моего пребывания в должности.

— Уже почти шесть, — с доброй улыбкой сообщила Роуз.

Я бросила взгляд на часы и со вздохом потянулась за ручкой.

— У меня обед в церкви, — дипломатично известила Роуз.

— Прекрасно, — кивнула я и нахмурилась, читая очередной документ. — Черт возьми, сколько раз надо повторять доктору Кармайклу, что мы не используем выражение «остановка сердечной деятельности». Господи, да ведь все умирают от остановки сердца. Человек умирает, сердце останавливается, верно? Или вот это — остановка дыхания. Боже, мне каждый раз приходится за ним исправлять. — Я раздраженно поставила подпись. — Сколько лет он занимает свое место? Двадцать пять, не меньше, да?

— Доктор Скарпетта, не забывайте, что он акушер. И притом очень старый, — напомнила Роуз. — Милый человек, который уже не способен учиться новому. Он еще и сейчас печатает свои отчеты на стареньком «Ройяле». Кстати, причина, по которой я упомянула об обеде в церкви, заключается в том, что мне надо быть там через десять минут. — Она посмотрела на меня поверх очков. — Но могу и задержаться, если вам что-то нужно.

— У меня еще остались кое-какие дела. И уж меньше всего мне хочется отвлекать вас от обеда в церкви. У меня и без того хватает проблем с Богом.

— Тогда спокойной ночи, — сказала Роуз. — До завтра.

Звук ее шагов растворился где-то в конце коридора, и меня обступила тишина, нарушаемая лишь шорохом перекладываемых с места на место бумаг. В какой-то момент я вспомнила Бентона, но отогнала желание позвонить ему, потому что расслабляться было еще рано или, может быть, потому что я еще просто не была готова снова почувствовать себя человеком. Трудно все-таки ощущать себя нормальной личностью с нормальными эмоциями, когда собираешься сварить человеческие останки в том, что, по сути дела, представляет собой большую кастрюлю. В начале восьмого я прошла по коридору в декомпозиционную, находящуюся неподалеку от холодильника.

Я открыла дверь и вошла в небольшое помещение, представлявшее собой прозекторскую с морозильником и специальной вентиляцией. Останки лежали на передвижном столе, прикрытые простыней. Неподалеку на электрической плите стоял наполненный водой сорокаквартовый бак. Я надела маску и перчатки и включила плиту, поставив регулятор на минимальную мощность, чтобы не повредить кости еще больше. В воду я положила две мерные ложки стирального порошка и чашку отбеливателя для ускорения процесса отделения волокнистых мембран, хрящей и жира.

Я отвернула простыню — передо мной лежал очищенный от тканей скелет с обезображенными, похожими на обгорелые обрубки конечностями. Сначала я положила в бак берцовые и бедренные кости, потом тазовые, затем части черепа. За ними последовали позвоночник и ребра. Вода стала нагреваться, и над баком поднимался едкий пар. Мне нужно было увидеть ее голые, обнаженные кости, потому что они могли сказать мне кое-что, а сделать это как-то по-другому было невозможно.

Некоторое время я сидела в комнате, слушая, как вытяжной колпак всасывает насыщенный парами воздух. Я устала. Я чувствовала себя опустошенной и одинокой. Вода закипала, и то, что осталось от женщины, которая, по моему мнению, была убита, начало перерабатываться в нечто недостойное и унизительное для человека.

— О Господи, — прошептала я, как будто Бог мог меня слышать. — Благослови ее, где она ни есть.

Трудно представить себе человеческое существо, от которого остались варящиеся в котле кости, и чем больше я думала об этом, тем сумрачнее становилось у меня на душе. Кто-то любил эту женщину, и она достигла чего-то в жизни, прежде чем ее тело и все, что составляло ее сущность, было безжалостно и грубо отобрано у нее. Я всегда старалась отгонять ненависть, не допускать ее в сердце, но сейчас ничего не могла с собой поделать. Да, я ненавидела тех злобных садистов, чьей целью было калечить жизнь и забирать ее у других, как будто эта жизнь принадлежала им. Да, я тяжело переносила казни, но лишь потому, что они воскрешали жестокие, бесчеловечные преступления и напоминали о жертвах, которых общество уже почти забыло.

Горячий, влажный пар наполнял воздух тошнотворной вонью, и, глядя на этот пар, я представляла худенькую и высокую женщину со светлыми волосами, в джинсах и высоких ботинках со шнуровкой. В заднем кармане у нее лежало платиновое кольцо, но ее кисти сгорели, и мне подумалось, что я, может быть, так никогда и не узнаю размер ее пальцев. И все же последнее казалось мне маловероятным. Судя по всему, Филдинг прав, и мне придется задать Спарксу еще один вопрос.

Размышляя о ее ранах, я попробовала представить, как несчастная могла получить их и почему вообще оказалась в ванной в не совсем подходящем для этой комнаты виде. На ней были джинсы, найденная молния оказалась застегнутой. По вплавившейся в плоть синтетической ткани я сделала вывод о том, что и грудь ее не была обнажена. Два этих обстоятельства если и не исключали возможность сексуальной агрессии, то, во всяком случае, служили серьезными аргументами против нее.

Я разглядывала кости сквозь завесу пара, когда зазвонил телефон. Первой мыслью было, что звонят из какого-то похоронного бюро, но потом я вспомнила о таинственных утренних звонках, настороживших Раффина. Снимая трубку, я почти ожидала молчания.

— Да.

— Ага, — ответил Марино.

— Ох, — вздохнула я. — Извини, подумала, что кто-то снова взялся за свои штучки.

— Какие еще штучки?

— Потом объясню. Что случилось? Почему звонишь?

— Сижу на твоей стоянке. Надеюсь, меня впустят?

— Уже иду.

Честно говоря, мне даже стало легче. Находиться одной в морге, да еще заниматься малоприятным делом — не самое веселое времяпрепровождение. Я поспешила в гараж и нажала кнопку на стене. Громадная дверь стала медленно подниматься, и Марино, не дожидаясь, пока она поднимется полностью, проскользнул под ней. За его спиной мутно светили фонари. Небо снова заволокло предвещавшими дождь тучами.

— Почему так задерживаешься? — как обычно, ворчливо спросил Марино, затягиваясь сигаретой.

— В моем офисе не курят, — напомнила я.

— Можно подумать, здешние клиенты такие уж противники пассивного курения, — усмехнулся он.

— Кое-кто здесь еще дышит.

Капитан бросил окурок на бетонный пол и раздраженно растер его каблуком, как будто впервые в жизни встретил такой, по его мнению, бездушный прием. Вообще же наше рутинное препирательство давно превратилось в стандартную процедуру, которая неким не поддающимся логическому объяснению образом закрепляла нашу привязанность друг к другу. Я не сомневалась, что Марино может даже обидеться, если я не стану придираться к нему.

— Пойдем в декомпозиционную, — сказала я, закрывая дверь. — У меня там небольшое дело.

— Надо было так и сказать, — жалобно простонал он. — Я бы лучше поговорил с тобой по телефону.

— Не беспокойся, все не так уж плохо. Я просто очищаю косточки.

— Тебе, может, и ничего, но я никак не привыкну к запаху вареной человечины.

В декомпозиционной я вручила Марино маску и, заглянув в бак, уменьшила температуру, чтобы вода не забурлила и кости не бились ни друг о друга, ни о стенки бака. Капитан тем временем повязал маску и надел одноразовые перчатки. Мне всегда казались смешными такие меры предосторожности в отношении внешних угроз здоровью, тогда как главную опасность для Марино представлял как раз тот самый образ жизни, который он вел и от которого упорно не желал отступать. Одетый в брюки цвета хаки и белую рубашку с галстуком, он тем не менее привычно потел, а судя по пятну на воротничке, еще и подвергся нападению со стороны кетчупа.

— У меня для тебя кое-что интересненькое, док, — сказал Марино, прислоняясь к сияющей белизной раковине. — Мы навели справки о сгоревшем возле дома Кеннета Спаркса «мерседесе» и установили модель — «Бенц-240Д» синего цвета. Спидометр перекручивали по крайней мере дважды. Зарегистрирован на имя некоего доктора Ньютона Джойса из Уилмингтона, штат Северная Каролина. В телефонной книге он есть, но я попал только на автоответчик.