Дом для Одиссея - Вера Колочкова

– Я не смогу осудить тебя в любом случае. Говори.

– Понимаешь ли. Может, это ужасно звучит, но я, хоть убей, не понимаю этих ваших материнских ощущений. И поступка твоего тоже. Ну зачем тебе больной российский ребенок, скажи? Если это лишь желание доброго дела, то ведь можно просто ему помочь как-то, не знаю. Денег дать на лечение или еще чего. Ну как, как это неприятное, даже где-то отвратительное, в общем, существо можно полюбить? Не верю я тебе, Рейчел! Не понимаю! Видимо, у меня в голове нужный файл отсутствует, где эта информация должна высвечиваться. И меня это в последнее время мучить стало! Потому что непонятно! Даже муж мой, Лёня, от меня к чужим детям ушел. Сегодня его видела – счастливый такой! Играет вовсю с пацанами в войнушку, а меня будто и не было никогда в его жизни. И мне вдруг так больно и обидно за себя стало!

– Да что ты несешь такое, господи, Лизавета!

Лиза сильно вздрогнула от Татьяниного возмущенного возгласа и удивленно уставилась в ее сторону. Она и забыла, что так и не спровадила ее вовремя на кухню.

– Совсем рехнулась ты, баба! – продолжала бушевать в своем искреннем возмущении Татьяна. – Ты еще вериги на себя напентерь да в народ на площадь куда выйди! И голову пеплом посыпь! Нашла от кого боль да обиду брать! – И, обращаясь уже к гостье, пояснила торопливо: – Мужик-то у ей был совсем никудышный!

– Никудышный – это как? – растерялась Рейчел. – Я не понимаю такого слова.

– Она имеет в виду – инфантильный, – пояснила вежливо Лиза и тут же, обернувшись к Татьяне, прошипела-простонала, сделав большие и умоляющие глаза: – Тань, ты бы шла к себе, а? Понимаешь, мне с гостьей нашей немного посекретничать надо, а она тебя стесняется. Пожалуйста, Тань.

Та, горько вздохнув, молча встала из-за стола и вышла на кухню, многозначительно хлопнув дверью. Американка, испуганно и сильно от этого хлопка вздрогнув, непонимающе уставилась на Лизу, ожидая хоть каких-нибудь странному Татьяниному поведению комментариев.

– Не обращай внимания. Она вовсе не рассердилась и не обиделась. Просто так страстно и по-бабьи за меня переживает. А что делать – муж-то действительно ушел. И действительно к чужим детям.

– Значит, уже не к чужим, уже к своим. Значит, его душа их приняла как своих. И не надо на него за это обижаться, это нормально.

– Да я не обижаюсь! Наоборот, понять хочу! И даже не про чужих детей, а вообще… Ты знаешь, никогда эта проблема детности-многодетности меня не волновала. Нет, я, конечно, могу понять, когда женщина рожает одного ребенка. Это, наверное, можно даже рассматривать как некий социально-демографический долг перед обществом, такой же, как для мужчин – в армии отслужить. Одного ребенка действительно иметь надо. И вложиться в него надо по совести, и человеком достойным вырастить. А вот много детей – для чего? Для собственного беспокойства? Для уничтожения возможности в чем-то самой выразиться? Для того чтобы всю жизнь заглядывать в их горшки? Ты знаешь, я даже нашего великого Льва Толстого не люблю за то, что он образ Наташи Ростовой в конце концов так испохабил – лишил ее женской привлекательности и очарования, которое так хорошо расписал поначалу. Зачем? Непонятно. Превратил ее в клушу какую-то без женского лица.

Рейчел молча слушала, не перебивая, грустно улыбалась и даже слегка покачивала головой в такт словам. Когда же Лиза, задохнувшись, будто совсем заплюхавшись в своей торопливой сумбурной речи, замолчала, американка протянула к ней руку, положила свою теплую мягкую ладонь ей на плечо и произнесла тихо и уверенно:

– Ты знаешь, я поняла, в чем заключается твоя ошибка. И я сейчас объясню.

– Ну так в чем? – нетерпеливо-страдальчески проговорила Лиза с некоторым надрывом в голосе.

– А в том, что ты пытаешься материнству придать логическую, материальную оболочку и к нему как-то еще и прицениться. Есть очень немногие, кстати, вещи, и материнство в том числе, которые ни одной логике-материализации не поддаются. Хотя, казалось бы, материальный-то результат материнства как раз и виден. А вот и нет! Ошибка в том, что мы порой собственного ребенка принимаем за свой результат. Даем таким образом оценку своему материнству – хорошую или плохую, в зависимости от поведения малыша. Или от красоты. Или от ума. Или от других его качеств. Ведь таким образом, знаешь, многие человеческие ощущения можно материализовать и дать им какую-то цену – чувство собственного достоинства, например. С этим как раз все понятно. А вот материнство материализовать нельзя.

– Хм… А мне как раз и непонятно. Как это можно материализовать чувство собственного достоинства?

– Да очень просто! Вот скажи, где ты себе косметику покупаешь? Ведь наверняка в дорогих гламурных магазинах? И платишь бешеные деньги за ту же помаду, например, которая, в сущности, является всего лишь кусочком химического вещества в пластмассовом обрамлении. А скажи, на обычном уличном лотке ты эту же самую помаду, которая в гламурном магазине стоит двести долларов, купила бы? Точно такую? Да никогда! Ты возьмешь ее именно там, в магазине, заплатишь, по сути, десять долларов за помаду, а остальные девяносто – за ощущение собственного достоинства. За то, что ты, так сказать, причастна-приобщена, что достойна делать покупки только в дорогих магазинах! Вот и цена твоему достоинству – девяносто долларов. А материнство – его не «сгламурируешь» никогда и никаким образом и цены ему не дашь! Ты же все время пытаешься это сделать, приспособить его пытаешься, как тюбик помады.

– То есть хочешь сказать, что материнство – это не само по себе рождение ребенка или его, к примеру, усыновление? Не конкретный результат? Это что-то другое, да?

– Ну да. Это, Лиз, голос твоей души, твоего сердца. Его просто услышать надо и следовать за ним, а не наворачивать вокруг него материальных табличек-ценников. Вот ты спрашивала, почему я захотела именно Дэна усыновить. А я не знаю, почему! Это надо у сердца моего спросить. Оно, мое сердце, могло привести меня и к камбоджийскому какому-нибудь ребенку, например, или к такому же больному – или здоровому, какая разница! – африканскому. У материнства нет национальности! И цены тоже нет.

– И мое сердце способно ребенка выбрать?

– Способно, конечно. Любое способно. И файл, как ты говоришь, материнский, у тебя не пустой. Просто железной дверью пока закрытый. Ты дверь-то душевно-сердечную открой пошире, вот и тебя твой ребенок бояться не будет, сам придет.

– А сейчас, выходит, боится?

– Конечно! Сейчас, что бы ты ни делала, он ни за что не придет. Он действительно боится, что ты будешь его прилагать к собственной успешности как недостающий для полноценного женского образа атрибут. Кому ж охота расти не человеком, а всего лишь показателем твоего окончательного женского совершенства? Но я думаю, что материнство твое обязательно состоится и файл откроется.