Как женились Чекмаревы - Григорий Коновалов

- За мной, - сказал Рябпнин, приподнимая под локоть стоявшую на коленях Катю. Он глубоко вздохнул, потом рванул на себя дверь.

Два обнаженных по пояс немца трясли своп рубахи над раскаленной железной плитой, третий, с ножом в руке, тянул за ноги с божницы пронзительно кричавшую кошку.

Левой рукой Рябинин зажал немцу рот, правой коротким от локтя взмахом ткнул под лопатку. Катя метнулась из подвала, мимо порскнула кошка. Игнат стоял за избой.

- Мальчонку бери, - сказал он.

На.своей спине везла Катя маленького сына Федоры, ощупывая темноту. Мальчишка сопел, вцепившись руками в ее волосы. За пазухой у пего мяукала кошка. В овраге Катя выпрямилась, взяла его на руки. По дороге в землянку узнала, что зовут его Мишкой. Ничего он не боится, только хочет есть.

При свете плошки, кормя его тюрей, разглядела это жалкое существо, и сердце зашлось больно. Игнат жесткими пальцами вытер слезы с ее щек.

- Отдохнем, - сказал он.

Зашел Павел Гоникин, склонился над спящим сыном.

Он благодарил Катю: сказал, что, видно, судьба ее быть матерью Мишки.

- Ну что ты говоришь?! О Федоре-то хоть бы спросил.

- Я не понимаю тебя, Катя.

- Не буди мальчика! - вдруг грубо крикнула она, хотя Гоникпн всего лишь погладил его голову.

Приковыляла Федора, легла спать рядом с сыном.

17

В овражной землянке было тепло и душно. Павел Гоникпн, прищурив глаза, подняв бровь, слушал Афанасия с замешательством, недоуменно косился на Рябпнина, считая неуместным его присутствие прп такой опрометчивой откровенности Чекмарева.

Рассказывал Афанасий о совещании за Волгой, где ему посчастливилось побывать и где крупные военные начальники вели важные разговоры. Очевидно, Афоня увлекся и забыл отпустить Рябинина, доложившего о делах своего батальона, а тот развесил уши, посверкивая глазом. Да еще замечания делает. Тоже мпе Кутузов.

Гоникин тонко намекал Чекмареву, но тот не понимал его пли притворялся недогадливым. Пришлось Гоникину высказать своп мысли о делах даже с некоторым вызовом, хотя и оговариваясь при этом, что он человек маленький, однако живой участник свершавшихся всемирно-исторических событий, исполненных высокого трагизма. И очень бы хотелось верить, что благодарные потомки не будут скупиться на доброе слово и чистую слезу. Чувствуя, что недостает ушедшего в холодную отрешенность Чекмарева, Павел горячее накалил густой голос: каждый погибший унес с собой целый мир мечтаний и надежд... .

И Чекмареву почудилось, что тайно Павел жалел особой, тонкой, ему, Гоникину, лишь доступной сострадательной жалостью солдат, бесповоротно упрямых в отстаивании груды кирпича и камня. Есть ли смысл нести ужасные потери? Подкрепления и боеприпасы можно было доставлять только через Волгу, а она вся кипела под обстрелом.

"А на какой лад он жалеет, осуждая меня: мол, только и делает, что посылает и ведет людей на смерть? На какой лад его благородство? Может, на французский? И нам, что ли, по-ихнему поднять лапы? Да после того кому я нужен живой-то? Не нужен прежде всего самому себе. Уж уходил бы, что ли, если резьба свинтилась. А то сидит тут, про себя упрекает: какие, мол, вы все сволочи и звери, сами лезете в огонь и меня, Павла Гоникина, тащите". Чекмареву было гадко от своей раздраженности. Он сам презирал себя за свое желание, чтобы этот человек струсил и ли чтобы его ранило, и он наверняка застонет по-детски.

Но в самую последнюю минуту перед тем, как минеры подорвали дом, в котором сидели немцы и который надо было взять, чтобы овладеть соседним домом, Афанасий сказал Гоникину просто и сурово:

- Тебе не разрешаю идти с нами.

И все-таки не испытывал удовлетворения от того, что приказ его был исполнен, правда, Павел пошумел возмущенно.

Через два дня после того как заняли развалины дома и даже элеватор, они снова собрались в землянке. Оба были награждены орденами и были веселы. Был тут и Хмелев. Афанасий радовался, что Хмелева за храбрость ц полководческую находчивость при взятпп элеватора произвели в подполковники и наградили. И Афанасий снисходительно слушал Гонпкина, говорившего о заслугах Хмелева самоуверенно, с устрашающей решимостью.

- Ну что вы? Что? - смущался Хмелев.

Той особой заслуги Хмелева, о которой так уверенно говорил Гоникин, Чекмарев не видел. Он сам сражался в этом бою, жестоком и остервенелом, когда дрались ножами, железками, кулаками и ногами. Хмелев в это время был за Волгой, конечно, ничего не знал о бое за элеватор, длившемся всего сорок две минуты. Бой вовсе не планировался ни Хмелевым, ни им, Чекмаревым. Завязали его грузчики во главе со своим заводным Игнатом. И он повел своих шпрокоспннных сутулых дружинников к тайному складу во дворе элеватора. Солдаты увидели его с окровавленным лицом, ринулись за ним. После упорной рукопашной элеватор захватили.

В рассуждениях же Гоникина драка эта выглядела заранее планируемой операцией.

Однако радуясь за своего приятеля подполковника Хмелева, Афанасий с улыбкой соглашался: да, мол, все спланировал Хмелев.

- Наша сила, кажется, в духе. В презрении к смерти, - говорил Гоникин, подкручивая усы под помидорно раскрасневшимся после спирта носом.

Афанасий улыбнулся на эту общую фразу. Он очень обстоятельно и кругло отвечал на вопросы Хмелева. Бои в домах - наше открытие от крайней нужды. Жизнь многому научила его: не выпячиваться, свои заслуги отдавать вышестоящему начальнику. Эта привычка делиться успехом с другими сама по себе была бы приятна ему, если бы в некоторых не сидел моральный взяточник, не терпящий, чтобы кто-нибудь из подчиненных хоть на вершок оказался умнее. Но Хмелев был не из таких, и это радовало Чекмарева.

Гоникин стыдился, боязно даже вообразить мертвым сильного и покладистого Афанасия. Но и то, что с ним ничего не случилось, в то время как многие погибли, а отца его. Игната, тяжело ранило, а попавший в плен молодой офицер, говорят, застрелился, тоже для Гоникина было мучительной загадкой. Корни жизни Афанасия и тех людей переплелись, но вот странно: столько пало в бою, а его не задело. А ведь в жизни людей гуще, чем деревьев в лесу. Падает дерево, уродует другое.

Никакие лишения не брали Афоньку Чекмарева: он был подобран, фигура, и лицо, и жесты выражали силу и уверенность. И еще ту особенную решимость, которая несколько пугала Гоникина.

"Но куда занесла меня моя мысль? Уж не жесток ли я? - подумал Гонпкин. - Нет. все-таки я рад, что Афоньша жив". Он нахмурился: складок на чистом лбу не было лишь чуть заметно подрагивали черные расшитые брови!

Он обрадовался случаю, что надо проводить Хмелева: лучше не оставаться наедине со своими мыслями, угрожавшими ему еще большей откровенностью о таких сторонах жизни, знать которые несвоевременно и опасно.