Мы вернёмся на Землю - Гавриил Левинзон

В первом часу ночи я на цыпочках прошёл в комнату, где спала Мила. Нелегко было в темноте найти её паспорт. Он оказался в шкатулке, куда Мила складывала письма. Спи, сестра. Я знаю, ты будешь говорить, что я самый гадкий человек на свете, но я так поступаю, потому что люблю тебя. Я постоял, послушал, как она дышит. Но она как будто что-то почувствовала и беспокойно зашевелилась.

Я вышел, аккуратно затворил дверь и ушёл в свою комнату. Я забросил Милин паспорт на шкаф.

В ту ночь мои мысли не давали мне заснуть. Сколько их мелькало в голове, окаянных! Они поворачивались то одной стороной, то другой, то брались за руки и кружились в хороводе, то начинали кувыркаться, как акробаты. Я начинал обдумывать какую-нибудь одну, а они всей гурьбой бросались к той, которую я выбрал, и всё перепутывали. Я их выстроил в одну шеренгу и начал обдумывать ту, что стояла справа, самую окаянную. Это была мысль о том, что мне делать, если дома догадаются, что я стащил паспорт. Но только я принялся за эту мысль, как опять налетели другие: о Хмурой Тучке, о Миле, об учителе танцев, о моих ногах, о космосе — да сколько же их!

В общем, я понял, что так с ними не сладить. Я решил дать им волю и подождать, пока они устанут. Ну и мельтешили же они! Ну и выделывали финты! Я накрыл голову подушкой.

Но наконец они выдохлись, попадали в изнеможении, а я взял самую важную и додумал.

Вот что я решил. Буду держаться до конца, ни за что не верну паспорт!

Мне сразу стало легче. Я ещё хотел подумать о том, как мне сказать учителю танцев, что я хочу ему помочь, — он завтра придёт. Но на эту мысль у меня уже не хватило сил. Я решил додумать её завтра. Ух… Не легко всё же быть мыслящим человеком.

Надо мной гремел гром…

С утра я ушёл из дому и долго гулял с Толиком, Сёмой и Алёшкой. Я нарочно долго гулял. А когда вернулся…

Дома было тихо. Я заглянул в одну комнату: там возле торшера на маленьком стульчике сидела, понурившись, мама; она подняла на меня глаза, но я закрыл дверь. В другой комнате за столом сидели Мила и коммерческий директор; на столе, на этажерке, на подоконнике стояли цветы. Я понюхал и те, что стояли на столе, и те, что стояли на подоконнике. В комнату вошла мама, и теперь уже на меня смотрели трое. Смотрите, если вам нравится.

— Это ты? — спросила Мила. — Паспорт вчера был на месте — я помню.

Я понюхал цветы, которые стояли на этажерке.

— Верни! — сказала Мила. — Ты, наверно, не подумал, что делаешь? Мы уже просрочили время во Дворце бракосочетания.

Они всё поняли; я пожалел, что пришёл домой.

— Ты ведь его не порвал? — спросила Мила.

— Отвечай! — крикнула мама.

Я пошёл в свою комнату, мама и Мила за мной. Долго же они на меня наседали!

Мама попробовала меня бить, но только сама расплакалась. Они с Милой говорили, что я бездушный, гадкий, упрямый, вредный, злопамятный, пакостный; они меня трясли, приподнимали мне голову за подбородок, шлёпали меня, кричали, упрашивали. Они говорили, что я пользуюсь тем, что меня дома не наказывают; они говорили, что, если бы у меня были другие родители, из тех, что избивают детей, я бы так не поступал.

— А вы мне не верите! — закричал я. — Вы верите ему, а мне нет! Я дома как чужой!

Я лёг на диван и повернулся к ним спиной. Надо мной гремел гром, сверкали молнии… До сих пор не верится, что я всё это выдержал. Когда они вышли, я пошёл на балкон, подставил под дождь ладони и освежил лицо.

Я вернулся в комнату; там сидел на диване коммерческий директор. Он был расстроен, курил сигарету, долго искал, куда бы стряхнуть пепел, но позабыл об этом, и пепел стряхнулся на пол. Тогда он сказал:

— А, чёрт! Не найдётся ли у тебя листка бумаги?

Я подал ему, и он положил этот листок на диван и стал на него стряхивать пепел. Он часто стряхивал, всё поглядывал на меня и, наверно, раздумывал, как бы это получше повести разговор. Я думал, он сразу же начнёт уговаривать. А он сказал:

— Твоя мама уже несколько дней смотрит мне вот сюда. — Он показал на переносицу. — Изучает. Она уже почти поверила тебе.

Он усмехнулся и надолго замолчал. Может, он забыл, что я в комнате? Он морщился, усмехался своим мыслям, а один раз даже пробормотал: «А! Чёрт с ним!»

Я не сводил с него глаз. Интересно было: в первый раз я его видел вот таким — непритворяющимся. Да он ли это? Просто на диване сидел парень в чёрном пиджаке, в нейлоновой рубашке и волновался.

— Ты думаешь, что поступаешь благородно, — заговорил он снова. — Так я тебе объясню: глупей быть не может. Ты мальчишка развитой, ты меня поймёшь. Я люблю твою сестру. И она любит меня. Такого, как есть, понимаешь?

Я кивнул. Чего тут не понять?!

— Нет, не понимаешь, — сказал он. — Если б понял, то сейчас бы достал паспорт и дал мне его.

Я боялся, что он останется в нашем доме: будет ходить по комнатам, посмеиваться, врать. И я подумал: может, я не так уж бескорыстно люблю учителя танцев, может, я ему хочу помочь потому, что боюсь, что в нашем доме будет жить этот притворщик? Я из-за этой мысли расстроился. Нужно же человеку кого-то любить бескорыстно!

— Так мы с тобой договоримся? — спросил коммерческий директор. — Ну не глупи. Давай паспорт. Где он у тебя? — и даже заёрзал, начал всё осматривать в комнате и протянул руку. — Ну?

Он долго держал руку протянутой, лицо становилось злым, и, я так думаю, этой самой его руке здорово хотелось съездить мне по шее. Когда он понял, что я не верну паспорт, он убрал руку и встал. «Анекдот!» — пробормотал он и вышел в соседнюю комнату. Там он сразу заговорил громко и уже совсем другим голосом. Он сказал что-то смешное, и мама с Милой засмеялись, но тут же умолкли — пришёл папа. Он пошептался с мамой и Милой, потом вошёл в мою комнату. Я испугался, что уж если он за меня возьмётся, я не выдержу. Я прошмыгнул мимо него в дверь. Он крикнул: «Вернись!» — но я уже был на лестнице.

Потом я на углу ждал учителя танцев. Скоро я его увидел и пошёл навстречу. Я сказал:

— Мне нужно с вами поговорить.

Эпилог

Всем хорош наш город, вот только дожди часто. Но зато уж если выдастся хороший день, то у всех такое настроение, как будто наступил праздник. Солнце поблёскивает в стёклах окон, в фарах машин — то здесь полыхнёт, то там, и если где лежит хоть самый маленький осколок стекла, он не забудет тебе мигнуть и напомнить, какая славная выдалась погода.

В такой день часов в десять утра я вышел из дому и направился в парк. Была весна, месяц май, воскресенье, цвели яблони. Я свернул на улицу, обсаженную каштанами. А вон дом Хмурой Тучки. Может, Тучка будет на балконе, я взгляну на неё мельком и пойду дальше. Я посмотрел на балкон, но там стоял, вцепившись в перила, маленький Тучкин братишка. Жаль! Мне очень хотелось увидеть Тучку. Как печально у нас получилось!

В понедельник, после того как я отнёс Тучке письмо, где написал, что отказываюсь от неё, Тучка на всех переменах от меня отворачивалась. Она все пять уроков сердилась: когда её вызвали отвечать, она отвечала хмурясь, а когда писала на доске, то стучала мелком, нажимала, мелок крошился, а потом Тучка быстро шла на место, и, когда проходила мимо моей парты, её косички взлетали — так резко она отворачивалась. После уроков, когда я шёл заниматься к Сёме, я встретил Тучку возле булочной. В руке у неё была авоська, и в ней что-то завёрнутое в газету — наверно, хлеб. Я опустил глаза, но всё же заметил, как взлетели Тучкины косы, когда она отвернулась от меня. Она прошла мимо, но вдруг слышу:

— Ленька! Ты чего это вздумал отказываться от меня?

Я повернулся: Тучка стояла сердитая, авоська в её руке раскачивалась. Я забормотал, что иначе нельзя.

— Ты не имеешь права этого делать! — сказала она. — Если б я сказала, что люблю тебя, тогда другое дело. Как это можно ни с того ни с сего отказываться?

— Тучка, — спросил я, — так ты меня не любишь?

Она не ответила. Авоська в её руке уже не раскачивалась. Она водила носком туфли по тротуару.

— Лёня, — сказала Тучка, — уж если иначе нельзя и надо обязательно отказаться, так давай я от тебя откажусь. Если б ты знал, как плохо, когда от тебя отказываются!

— Но, Тучка, — сказал я, — я же от тебя отказываюсь не просто так, а во имя дружбы. Это же не обидно. А ты во имя чего хочешь от меня отказаться?

Я ей долго доказывал. Я говорил, что могу погибнуть где-нибудь там, на Юпитере или в созвездии Гончих Псов, и тогда она будет переживать, что так со мной обошлась.

— Ладно, — сказала она, — отказывайся от меня. Я вижу, что так надо. Только, пожалуйста, береги себя. Не выходи в космос без верёвки. — Шея у Тучки вытянулась, подбородок приподнялся.

Я сначала ничего не понял… Олух! Как я мог забыть, что мужчина должен поцеловать любимую женщину, когда расстаётся с ней навсегда. Я поцеловал её в холодную щёку, и она ушла с авоськой, в которой лежал хлеб, завёрнутый в газету.