Повседневная жизнь советского города: Нормы и аномалии. 1920–1930 годы. - Наталья Лебина

В годы НЭПа зафиксированы и попытки наказывать потребителей проституции как преступников. В начале 1924 г. венерологическое отделение ленинградского губздравотдела предложило: мужчин, виновных в «приставании к женщине», привлекать к уголовной ответственности за хулиганство, а обращающегося с целью подыскания себе подруги «на время» — за пособничество в сводничестве[163]. Даже в начале 1928 г. женотдел ленинградского обкома ВКП(б) поставил вопрос о распространении на мужчин-клиентов статьи УК о наказании за принуждение женщин к занятиям сексуальной коммерцией[164].

И все же стремление объявить потребление услуг проституток преступлением не получило нормативного оформления. Во многом это объяснялось тем, что к середине 20-х гг. основную массу клиентов института продажной любви составили рабочие. Привлечение их к уголовной ответственности разрушало миф о высоком моральном облике пролетариев. Рассыпался и фундамент утверждения о том, что проституция как социальная патология присуща лишь буржуазному строю. Обе участвующие в акте купли-продажи стороны принадлежали к так называемому победившему классу, составлявшему основу социалистического общества.

Не удивительно, что наиболее распространенным способом борьбы с потребителями проституции было общественное осуждение. Ленинградские газеты во второй половине 20-х гг. часто проводили на своих страницах заочные общественные суды. Решения, принимаемые ими, весьма показательны. При рассмотрении «дела» о заражении рабочего сифилисом проституткой из притона, общественный суд на основании писем в газету постановил осудить содержателя притона и вынести общественное порицание «стороне спроса» и «стороне предложения».

По мере свертывания НЭПа становилось очевидным, что вовсе не притесняемые нэпманы, а рабочие и совслужащие составляют основную массу лиц, систематически обращающихся к представительницам древнейшей профессии. Власти, по-прежнему расценивающие проституцию как социальную аномалию, решили усилить меры общественного воздействия на её потребителей. В 1928 г. ленинградские районные совещания по борьбе с проституцией предложили о случаях контактов мужчин с особами легкого поведения «сообщать на фабрики и объявлять на общих собраниях в присутствии жен». «Это жесткая мера — общественный и политический расстрел» — говорили сами инициаторы данного мероприятия[165]. В октябре 1929 г. ленинградский обком ВКП(б), решив, как указывалось в постановлении, «привлечь к работе с проституцией широкую пролетарскую общественность», возложил на комсомольских активистов миссию по вылавливанию лиц, пользовавшихся продажной любовью. Списки этих людей решено было публиковать в газетах. Организациям, где они работали, предписывалось по возможности уволить этих «моральных отщепенцев» и в обязательном порядка исключить из комсомола, профсоюзов, коммунистической партии[166].

Путем подобного остракизма делалась попытка внедрить в ментальность населения представление о том, что потребителями продажной любви в условиях форсированного строительства социализма являются социальные перерожденцы. Они могут принадлежать и к рабочему классу. Большевистский публицист и социолог Д. И. Ласс, активно трудившийся на ниве борьбы с социальными аномалиями, писал в 1931 г. «Надо вскрывать лицемеров, которые под прикрытием громких революционных фраз совершают контрреволюционные поступки, прибегая к услугам проституции»[167].

Советским людям, таким образом, внушалась мысль, что контакты с проститутками свойственны лишь контрреволюционным элементам. Логично предположить, что в подобной ситуации, женщинам, вовлечённым в порок, представлялись особые условия для социальной реабилитации. Они должны были выступить теперь как жертвы прихотей не только нэпманов и остатков эксплуататорских классов, но и политически вредных элементов.

Однако в действительности все оказалось наоборот. Властные и идеологические структуры изменили этикетирование социальной аномалии. Продолжая считать проституцию общественной патологией, они начали приписывать статус девиантов не только потребителям услуг продажных женщин, но и самим женщинам. Эта идея внедрялась и в бытовое сознание. Уже упоминавшийся партийный публицист Ласс писал «Всех социально запущенных и отказывающихся от работы проституток следует рассматривать как дезертиров трудового фронта, как вредителей нашего строительства. Для них остается единственный путь исправления — изоляция и принудительно перевоспитание»[168].

Филантропию решено было идеологизировать. Летом 1929 г. после принятия постановления ВЦИК и СНК РСФСР «О мерах по борьбе с проституцией» начался явный переход к насильственному уничтожению института продажной любви. Это ярко видно на примере истории лечебно-профилактических диспансеров — наиболее эффективных способов социальной реабилитации лиц, вовлеченных в сексуальную коммерцию.

Первое учреждение такого рода появилось в Москве. Летом в рамках сектора социальных аномалий при Центральном статистическом управлении СССР начала функционировать Научно-исследовательская комиссия по изучению «факторов и быта проституции». К концу 1924 г. члены комиссии, изучив социальный состав и основные характеристики целой группы женщин, занимавшихся сексуальной коммерцией, организовали первый лечебно-трудовой профилакторий. Женщины сюда приходили сугубо добровольно. Их обеспечивали бесплатным жильем, питанием, предоставляли возможность вылечиться от венерических заболеваний. При профилактории действовала небольшая пошивочная мастерская. Работа в ней обеспечивала прожиточный минимум в те годы. Решившая порвать со своим ремеслом проститутка могла находиться в профилактории полгода, затем ее трудоустраивали, в основном на фабрики и заводы, что было довольно сложно в условиях царившей безработицы. Любопытно заметить, что в 1926 г. после окончания срока пребывания в профилакториях Москвы к прежнему ремеслу проститутки вернулось всего 35 % женщин. В дореволюционной России эта цифра была вдвое больше. Таким образом, советское милосердие на первых порах оказалось весьма эффективным. С 1927 г. лечебно-трудовые профилактории стали возникать повсеместно. К 1929 г. они имелись уже в 15 городах страны[169].

Но к этому времени советское милосердие начало претерпевать серьезные изменения, связанные с общей тенденцией перехода к иным нормам экономического развития и повседневной жизни. Частичный возврат «чрезвычайщины» и прямого нормирования быта повлекли за собой смену социальных кодов поведения и модулей оценки отклонений. Знаковой можно считать судьбу ленинградского лечебно-трудового профилактория, которой начал функционировать в мае 1928 г. на Большой Подъяческой улице в помещении бывшей кожно-венерической больницы имени Нахимсона.

Дом милосердия был рассчитан на 100 мест и имел пошивочную и трикотажную мастерские. Контингент первых пациенток формировался на сугубо добровольной основе, но, правда, по путевкам городских вендиспансеров. Наплыв желающих попасть профилакторий был настолько велик, что пришлось организовать специальную приемную комиссию, которая в первую очередь давала направления женщинам, имевшим венерические заболевания. Здоровым безжалостно отказывали, объясняя следующим образом: «Ты не больна, когда заразишься, тогда тебя и примем»[170]. Лечение и трудотерапия сопровождались культурным просвещением женщин: им предоставлялись бесплатные билеты в кинотеатры, на концерты, в профилактории работала библиотека, кружок ликвидации неграмотности.

Явные успехи деятельности учреждения окрылили ленинградских медиков. В начале 1929 г. они обратились к городским властям с просьбой расширить существующий профилакторий до 200 мест. Однако к этому времени статус столь продуктивно действовавших лечебно-воспитательных учреждений начал меняться. Во многом это определялось изменениями в руководстве профилакториев: медиков постепенно вытесняли партийные функционеры. С весны 1929 г. лечебно-воспитательным профилакторием стала заведовать жена С. М. Кирова — М. Л. Маркус.

Причины, толкающие её на это, остаются полной загадкой. Отчасти работу в профилактории можно рассматривать как своеобразную форму сублимации. Маркус, ранее нигде не работавшая, судя по всему, не слишком здоровая, проявляла завидное трудовое рвение. Она задерживалась в профилактории до глубокой ночи и Киров часто заезжал за ней на машине. Он явно потворствовал занятиям жены, странным для женщины, не имевшей ни медицинского, ни педагогического, ни юридического образования. Под непосредственным кировским контролем в октябре 1929 г. обком ВКП(б) принял специальное решение «О борьбе с проституцией» на основании которого контингент профилактория был расширен до 300 чел. Впоследствии предполагалось довести число пациенток до 1000! Такая гигантомания, вполне созвучная с «громадьем» общего плана, построения социализма, полностью исключала сугубо индивидуальный подход и женщинам, торговавшим собой. Наилучшим приемом работы с контингентом профилактория, судя по воспоминаниям бывшего дезинфектора учреждения Д. В. Шамко, Маркус считала «большевистское слово и примеры из жизни революционеров». Она старалась вовлечь своих подопечных в активную политическую жизнь: демонстрации, митинги, собрания. 1 мая 1929 г. она даже вышла во главе колонны профилактория на манифестацию. Однако эти приемы воспитания, не содержавшие никаких медико-реабилитационных элементов, не принесли ожидаемых плодов. Кроме того, женщин, пытавшихся порвать с сексуальной коммерцией, явно раздражали увещевания Маркус, особы немолодой, весьма непривлекательной внешне и, кроме того, явно принадлежавшей к элитарным слоям большевистского общества. Это приводило к эксцессам. Шамко весьма выразительно описал эксцесс, ставший типичным для диспансера на Большой Подъяческой. Несмотря на вольности стиля, имеет смысл процитировать отрывок из воспоминаний без купюр. «Один раз проститутки затащили в комнату швейцара профилактория и начали предлагать провести время с собой, когда он отказался они его раздели догола и стали искусственно возбуждать к половой потребности. Когда он от них хотел выпрыгнуть (с третьего этажа), то они не дали это ему осуществить, под общий хохот объяснили свой поступок тем, что их не выпускают в город, а у них большая потребность и нужда в мужчинах»[171]. Маркус, конечно, не была готова к подобным ситуациям ни эмоционально, ни профессионально.