Книга воздуха и теней - Майкл Грубер

«Очень сексуальные, — говорила она, — как раз для спальни».

Первый акт совращения имел место в служебном помещении библиотеки. У мисс Полански был пятнадцатиминутный перерыв, за стойкой осталась другая библиотекарша. Мы устроились в кресле рядом с радиатором, откуда с шипением вырывался пар, и этот звук в моей памяти навеки связан с мисс Полански. Процесс продолжался всего несколько минут, но этого оказалось достаточно, чтобы привести ее к бурному оргазму, во время которого, боясь привлечь внимание клиентов библиотеки, она сквозь стиснутые зубы с силой выдувала воздух; с тех пор свист испускаемого пара всегда навевает у меня похотливые образы. Услышать ее несдерживаемый крик мне довелось только тогда, когда городские библиотеки стали закрывать по вторникам и четвергам после полудня и я начал использовать для утех свою комнату в нашей семейной квартире, пока мать работала в больнице.

В нашем распоряжении было около трех часов от полудня до момента возвращения моей сестры из школы, однако большая часть времени уходила на поездку в метро от Манхэттена до восточного Бруклина. Поэтому, едва захлопнув за собой дверь, мы молниеносно освобождались от одежды. В экстазе мисс Полански кричала не очень громко (теперь, задним числом, я имею возможность сравнивать), однако испускала глубокие громкие стоны, похожие на звуки органа. Учитывая фарсовую природу нашей связи, нет ничего удивительного в том, что однажды днем, едва приведя одежду в порядок после обычных упражнений, мы наткнулись на сидящую за кухонным столом мутти. По какой-то причине она отпросилась после обеда, и я так никогда и не узнал, сколько времени она просидела там. Разгадать выражение ее лица не представлялось возможным. Я представил ей мисс Полански как репетитора по математике, помогающего мне с алгеброй; Рут протянула ей руку, мутти пожала ее очень вежливо и предложила кофе.

Я давно не вспоминал об этом событии. Мне не слишком приятно думать о нашей квартире, в особенности о кухне.

Возвращаюсь к Микки и его женам. Луиза, как я сказал, была первой, и это продолжалось семь лет. Сексуальная революция уже цвела пышным цветом, и Микки жаждал получить свою долю, что нетрудно для профессора. Тогда появилась Мэрилин Каплан, вечная последипломная студентка.[24] К тому моменту Микки имел большой дом, двоих детей и собаку, и страсть к Мэрилин обошлась ему недешево. Из трех его жен Мэрилин была самой красивой в классическом смысле: большие черные глаза, длинные, блестящие каштановые волосы и тело здоровой американской девушки — длинные ноги, тонкая талия, груди что пушечные ядра. Она была убежденной феминисткой — типичное явление для выпускниц средних школ семидесятых годов: отвечала презрением на жадные мужские взгляды и плевать хотела на преимущества своей привлекательности. Она родила Микки еще одного ребенка и спустя три года исчезла с каким-то типом из Беркли — кажется, бисексуалом, расчетливым и хитрым; по крайней мере, так я думаю. По словам Микки, их разногласия с Мэрилин носили в основном интеллектуальный характер: Микки был ниже ее уровня, при всем ее уважении к литературоведению. Это оказалось для нее почти так же важно, как секс, в котором — опять же по словам Микки — она являлась доминирующим партнером с безграничной энергией и изобретательностью.

Мне как-то довелось слышать ее лекцию, Микки взял меня с собой. Лекция называлась примерно так: «Привилегированное значение текста в поздней комедии: теория языка и дискурсивных конструкций у Шекспира». Я не понял ни единого слова, сказал об этом Микки, и он попытался растолковать мне насчет Альтюссера, Фуко, Деррида и революционного подхода к изучению литературы, украшением коего была Мэрилин. Однако я чувствовал, что его души все это не затрагивает. По-моему, проблема Микки заключалась в следующем: он мог участвовать в актуальных критических дискуссиях и делал это исключительно хорошо, но его сердце к такому не лежало. Он любил Шекспира, а любовь считалась буржуазным жеманством, прикрывающим интриги деспотического патриархата. Мэрилин надеялась переделать его, привнести свежую струю в его патерналистский буржуазный взгляд на литературу; но нет. Он никогда не сумеет подняться до ее уровня, а вот Джеральд-из-Беркли смог. Так, по крайней мере, она заявляла Микки. Тем не менее она родила ему ребенка.

Третьей была — точнее, есть — Дейдра, его редактор из «Патнема». Упругая, как кеврал,[25] она вечно стремится к совершенству. И сейчас (мы снова в автомобиле, возвращаемся после ланча) она стала основным пунктом жалоб Микки. Модная Дейдра желает получить все по максимуму, и если у нее неправильный холодильник, если ее пригласили на неправильную вечеринку, если она появилась в неправильном клубе, если имеет неправильный дом — для нее это равносильно социальному раку. А теперь она желает произвести на свет правильного ребенка, чему Микки всячески препятствует, поскольку у него их уже трое. Он рассказал мне длинный анекдот о…

Знаете, я забыл о чем. О кафеле? О каком-то немецком приспособлении? О стратегии концепции? Впрочем, не важно. Суть в том, что Дейдра — как и первая жена, и первый комплект детей, и мальчик от Мэрилин (Джейсон) со всеми его спецшколами и счетами от психиатров — стоит ему кучи денег, а из-за ситуации на фондовом рынке и слишком большого количества наследников состояния, нажитого на заглушках, он весьма стеснен в средствах. Правда, когда я предложил ему взаймы, он в ответ расхохотался: ха-ха, дела еще не настолько плохи.

Подобные жалобы — неотъемлемая часть нашей дружбы. Полагаю, и от меня он выслушал немало, хотя я женат лишь один раз. Что касается жен Микки, есть одна своеобразная деталь: так вышло, что я переспал с каждой из трех. Правда, тогда они не были замужем за Микки, иначе я никогда не сделал бы этого.

С Луизой я был один-единственный раз, днем, примерно за две недели до того, как она вышла замуж. Она сказала, что любит Микки и хочет иметь от него детей, однако ей невыносима мысль о том, что секс с другим мужчиной теперь станет невозможен. Она добавила, что всегда тайком поглядывала на меня (ее собственные слова) и хочет попробовать, на что это похоже, прежде чем ворота захлопнутся. Она оказалась довольно нервной любовницей. Я понял, что Микки не довел до конца даже вступительный любовный курс, в то время как мисс Полански посвятила меня во все академические тонкости. Потом Луиза никогда не напоминала мне о случившемся и не проявляла желания повторить. Не думаю, что она проболталась Микки даже после того, как он сблизился с Мэрилин.

С этой я встретился на каком-то литературном коктейле, куда меня пригласил один из клиентов примерно за полгода до того, как Микки запал на нее. Мэрилин разглагольствовала о «фашистах» на своем факультете, и я высказал весьма мягкий комментарий относительно технического значения этого слова и предположил, что не стоит употреблять его в широком переносном смысле. Это не слишком осмотрительно — а вдруг история повторится? Что весьма вероятно, ведь эта философия, очевидно, имеет привлекательные стороны. Она рассмеялась в ответ; по ее понятиям, «фашистом» называют человека, к которому питают антипатию, и все фашисты реагируют на обвинение одинаково — отрицают его. Никто, за исключением безмозглых провинциалов где-нибудь в Индиане или Айдахо, никогда не признается, что на самом деле поддерживает фашизм.

По понятным причинам я прочел много исторических документов и литературных произведений, освещающих эту философию, и, будучи в легком подпитии, выдал ей немалую дозу. Вряд ли она когда-либо слышала связные аргументы, основанные на совершенно ином подходе к проблеме. Например, мнение о том, что сексуальное и расовое притеснение заложено в природе человека и стыдиться или подавлять его так же абсурдно, как стыдиться секса; что абсолютная власть, дающая возможность размалывать в порошок врагов, восхитительна, и этого тоже не следует стыдиться; что демократия жалка и ничтожна; что высший экстаз — подчинить себе волю другого; что война способствовала оздоровлению государства…

Когда я закончил, она заявила, что никто не верит в подобное дерьмо. Я возразил, что исторически в него верили множество людей, а фактически лишь несколько десятилетий назад такие теории были очень популярны среди тех, кто был ничуть не глупее ее, включая Мартина Хайдеггера и моего деда, служившего в Ваффен-СС. Она подумала, что это шутка, а я заверил ее, что совершенно серьезен, и пригласил к себе посмотреть коллекцию нацистских сувениров, доставшихся мне по наследству; я не сомневался, что такого приглашения она в жизни не получала. Она согласилась, я продемонстрировал ей эти вещи и рассказал свою историю.

Мои откровения произвели на нее извращенное возбуждающее действие (полагаю, это было воспроизведением известного сюжета Сильвии Плат),[26] хотя отнюдь не всякая женщина захочет заниматься со мной любовью, а я на самом деле никакой не фашист. Она же действительно желала, так сказать, чтоб ей двинули сапогом в лицо — в форме жесткого секса и прочего в этом роде. Меня эти вещи не интересовали, но я чувствовал, что обязан вести себя как джентльмен, если можно так выразиться. Во время оргазма она грязно ругалась — что тоже мне не нравится, и больше я не звонил ей. Мы не виделись, пока Микки позднее не пригласил меня выпить и познакомиться с его новой пассией. Мы оба сделали вид, что никогда прежде не встречались.