Таинственный сад (сборник) - Фрэнсис Бёрнетт

– Я не знаю, что делать, я не знаю, что делать, – повторяла она. – Я не могу этого слышать.

Она вдруг подумала о том, перестанет ли он кричать, если она посмеет войти к нему, или нет. Потом она вспомнила, как он прогнал ее из комнаты, и подумала, что ему, пожалуй, станет хуже, когда он увидит ее. Как крепко она ни зажимала уши руками, она все-таки не могла не слышать этих страшных звуков. Они вызывали в ней такой ужас, который вдруг перешел в гнев, ей вдруг захотелось самой закричать и напугать его так же, как он пугал ее. Она не привыкла ни к чьим вспышкам, кроме своих собственных. Она отняла руки от ушей, вскочила и затопала ногами.

– Пусть он перестанет! Пусть ему кто-нибудь велит перестать! Пусть его побьют! – кричала она.

В это время она услышала чьи-то бегущие по коридору шаги; дверь ее комнаты распахнулась, и вошла сиделка. Она уже не смеялась и была очень бледна.

– Он докричался до истерики, – поспешно сказала она. – Он наделает себе вреда, но никто с ним не может ничего сделать. Поди ты и попробуй, будь доброй девочкой! Он ведь любит тебя!

– Он сегодня вечером прогнал меня! – сказала Мери, возбужденно топая ногой.

Эта выходка Мери очень понравилась сиделке. Она боялась, что застанет Мери плачущей, со спрятанной под подушку головой.

– Отлично! – сказала она. – Ты как раз в подходящем настроении духа. Поди, побрани его. Это для него будет ново! Иди же, дитя, да поскорее.

Мери только через некоторое время поняла, что все это было не только страшно, но и смешно; смешно было то, что все взрослые люди так испугались и пришли за помощью к маленькой девочке, потому что считали ее такой же избалованной, как Колин.

Она понеслась по коридору, и чем ближе слышались крики, тем сильнее разгорался в ней гнев, и когда она добежала до двери, она была страшно зла. Одним ударом руки она распахнула дверь и подбежала прямо к кровати.

– Перестань! – крикнула она. – Перестань! Я ненавижу тебя! Все ненавидят тебя! Мне хотелось бы, чтоб все ушли из дому и оставили тебя; кричи хоть до смерти! Ты скоро докричишься до смерти! И пусть!

Очень добрый ребенок, конечно, не сказал бы и не подумал бы ничего подобного; и изумление Колина, когда он все это услышал, было самое лучшее для истеричного мальчика, которому никто не смел противоречить и которого никто не смел обуздать.

Он лежал лицом вниз, колотя руками по подушке, и чуть не выскочил из кровати – так быстро он обернулся при звуках гневного детского голоса. Лицо у него было страшное, бледное, с красными пятнами, все распухшее; он давился и задыхался; но Мери не обращала на это ни малейшего внимания.

– Если ты еще раз крикнешь, – сказала она, – я тоже закричу. А я умею кричать громче, чем ты, и я тебя испугаю, испугаю!

Он действительно перестал кричать от изумления. Крик замер у него в горле. По лицу его катились слезы, и он весь дрожал.

– Я не… могу… перестать! – всхлипнул он. – Не могу!

– Можешь! – крикнула Мери. – У тебя истерика… истерика… истерика… – И она топала ногой при каждом слове.

– Я уже нащупал ком… – прохрипел Колин. – Я это знал. У меня вырастет горб, и потом я умру!

– Ничего ты не нащупал! – гневно сказала Мери. – И твоя гадкая спина вовсе не болит! У тебя только истерика! Перевернись, дай мне посмотреть!

Ей нравилось слово «истерика», и она сознавала, что оно действует на него. Он, вероятно, никогда не слыхивал такого слова, так же, как и Мери.

– Няня! – крикнула она. – Подите сюда и покажите мне его спину, сию минуту!

Сиделка, миссис Медлок и Марта столпились у двери, глядя на нее с полуоткрытыми ртами. У всех трех не раз вырывался вздох испуга. Сиделка сделала шаг вперед, как будто боялась чего-то. Колин весь дрожал и задыхался от рыданий.

– Он… пожалуй… не позволит мне, – сказала она тихо и нерешительно.

Колин услышал это и прошептал, захлебываясь от рыданий:

– Покажите… ей! Пусть… увидит.

Спина у него была такая худая, что можно было пересчитать все ребра и позвонки. Мери наклонилась и стала осматривать ее с серьезным озлобленным видом. С минуту в комнате царило молчание; даже Колин затаил дыхание, в то время как Мери смотрела на его спину с таким вниманием, как будто бы она была важным доктором из Лондона.

– Ни одного комка нет! – сказала она, наконец. – Ни даже с булавочную головку! Это только кости у тебя торчат, потому что ты такой худой. Ни одного комка нет, даже с булавочную головку! А если ты опять скажешь, что есть, я буду смеяться!

Никто, кроме Колина, не знал, какое действие произвела на него эта гневная детская речь. Если бы он когда-нибудь мог кому-нибудь рассказать про свои тайные опасения, если бы он когда-нибудь осмелился задать вопрос, если бы у него были друзья-ровесники и если бы он не лежал на спине в огромном пустынном доме, живя в атмосфере, полной страха, среди невежественных, тяготившихся им людей, он понял бы, что его страх и его болезнь были плодом его воображения. Но он лежал – часы, дни, месяцы, годы, – лежал и думал о себе, о своих болях, усталости. И теперь, когда рассерженная черствая девочка упрямо настаивала на том, что он вовсе не так болен, как ему кажется, ему действительно показалось, что она говорит правду.

– Я вовсе не знала, – вставила сиделка, – что ему казалось, будто у него на спине шишка. У него спина слабая, потому что он не хочет попробовать сесть. Я тоже могла бы сказать ему, что у него на спине нет никакой шишки.

Колин всхлипнул и слегка повернул голову, чтобы посмотреть на нее.

– Правда? Могла бы? – спросил он жалобно.

– Да, сэр.

– Вот тебе! – сказала Мери и тоже всхлипнула.

Колин снова спрятал лицо и с минуту лежал неподвижно, глубоко и нервно дыша; по лицу его струились крупные слезы и смачивали подушку. Эти слезы значили, что он испытывал странное, великое облегчение. Через некоторое время он снова обернулся, взглянул на сиделку и – странное дело! – заговорил с нею вовсе не как раджа.

– Как вы думаете… я буду жить… и вырасту большой?

Сиделка не отличалась ни умом, ни добротой, но сумела повторить слова лондонского доктора:

– Вероятно, если будете делать, что вам прикажут, не будете давать себе воли и будете подолгу на свежем воздухе.

Припадок Колина прошел; он ослабел и устал от плача, и это, вероятно, несколько смягчило его. Он протянул руку Мери, вспышка которой тоже прошла, вследствие чего она тоже смягчилась, ее рука тоже потянулась к нему, так что между ними произошло в некотором роде примирение.

– Я… я буду… выходить с тобой, Мери, – сказал он. – Я буду любить свежий воздух… если можно будет найти…

Он вовремя остановился, чтоб не сказать: «таинственный сад», и докончил:

– Я бы хотел выйти с тобой, если Дикон придет и повезет мое кресло. Мне так хочется видеть Дикона и его лису и ворону.

Сиделка поправила смятую постель, взбила подушки, потом подала Колину и Мери по чашке бульона. Миссис Медлок и Марта ушли; сиделке тоже, очевидно, хотелось уйти после того, как все было прибрано. Она была здоровая женщина и не любила, чтобы ее лишали сна; она зевнула и поглядела на Мери, которая придвинула свой большой табурет к кровати Колина и держала его за руку.

– Теперь иди к себе и выспись, – сказала она. – Он скоро уснет, если не слишком взволнован. А я сама лягу в смежной комнате.

– Хочешь, я спою тебе ту песенку, которой я научилась у моей айэ? – шепнула Мери Колину.

Его руки слабо пожали ее пальцы, и он умоляюще взглянул на нее своими усталыми глазами.

– О, да! – ответил он. – Это такая нежная песенка; я через минуту усну.

– Я его убаюкаю, – сказала Мери зевавшей сиделке. – Можете идти, если угодно.

Через минуту сиделки уже не было в комнате, и как только она вышла, Колин опять потянул руки к Мери.

– Я чуть было не сказал, – сказал он, – но вовремя остановился. Я не буду разговаривать и скоро усну… Но ты сказала прежде, что хотела рассказать мне много хорошего… Ты уже… как ты думаешь… узнала ли ты что-нибудь… как найти дорогу в таинственный сад?

– Д-да! – ответила она. – Кажется, узнала. И если ты теперь уснешь, я тебе завтра скажу.

У него задрожали руки.

– О, Мери! – воскликнул он. – О, Мери, если бы я только мог попасть туда, я бы остался в живых и вырос большой! Знаешь что… вместо того, чтобы петь мне песню айэ… можешь ты мне рассказать… совсем тихонько, как тогда, в первый день… как там, по-твоему, в этом саду! Я уверен, что это меня усыпит.

– Да, закрой глаза, – ответила Мери.

Он закрыл глаза и лежал неподвижно. Она взяла его руку и начала говорить очень медленно и очень тихим голосом:

– По-моему… сад был так давно запущен, что там все одичало и красиво переплелось… По-моему… розы все тянулись вверх… все вверх… и теперь свешиваются вниз с ветвей и стен… и расстилаются по земле… как странный серый туман. Некоторые умерли… но многие живы, и когда настанет лето, там будут настоящие фонтаны и занавесы из роз. По-моему… там из глубины земли пробиваются подснежники, лилии и ирисы… Теперь, когда настала весна, там, может быть…