Готическое общество: морфология кошмара - Дина Хапаева

Речь идет не столько о ставшей давно привычной конвергенции правоохранительных структур и мафии, а о принципиальной невозможности отличить добро от зла, в чем и состоит главная идея романов и основа коллизий для героев этих произведений. Отсутствие критериев, которые позволяли бы им формировать свои суждения о добре и зле, проистекает из принципиальной невозможности ответить на вопрос, откуда приходит в мир зло, является следствием принципиальной неясности природы зла, как это показано в «Дикой стае» Панова:

«— Возможно, это так, — подумав, ответил Артур. — Но сути дела это не меняет; я охотник. И даже если Сурн (чудовище. — Д. Х.) — всего лишь симметричный ответ, я буду преследовать его, пока не убью. В нас и без того достаточно зла, чтобы получать дополнительную инъекцию.

— А как ты отнесешься к мысли, что кто-то охотится на добрых тварей?

— С пониманием, — усмехнулся Артур. — Мы должны сами решать, когда и как поступать. Мы должны совершать ошибки и идти вперед своей дорогой»[161].

Суждение о добре и зле, неразличимых по своей природе, основывается исключительно и только на субъективной оценке, не опирающейся ни на какие нормы — без нее ни самих этих категорий, ни их критериев просто не существует. Для примера приведем вот такой диалог из «Ночного Дозора» между оборотнем и неофитом Егором: Так на меня могли напасть по этому вашему договору? (договору между оборотнями об охоте на людей. — Д. Х.)... И выпили бы кровь? А вы прошли бы мимо и отвернулись? (...) — Да... Я пришел защитить тебя... Ты поймешь. У нас нет другого выхода»[162] — И ты — добрый? — Прежде всего я — Иной. Различие Добра и Зла лежит в отношении к обычным людям. Если ты выберешь Свет — ты не будешь применять свои способности для личной выгоды. (Что, как выясняется в конце романа, герой решительно опровергает и отвергает, предпочитая личную выгоду всякому альтруизму. — Д. Х.) Если ты выбрал Тьму — это станет для тебя нормальным. Но даже черный маг способен исцелять больных. (...) А белый маг может отказывать людям в помощи. — Тогда я не понимаю, в чем разница? — Ты поймешь»[163], — обещает герой романа неофиту. Но он обманывает неофита, потому что сам не знает ответа. Вот к какому рассуждению приходит он сам в результате длительной истории предательств и подстав: «Охранять закон. Преследовать Зло. Защищать невиновных. (...) Вот только самый честный и простодушный полицейский, воспитанный на громких звездно-полосатых идеалах, рано или поздно поймет, на улицах есть не только свет и тьма. Есть еще договоренности, уступки, соглашения. Информаторы, ловушки, провокации. Рано или поздно приходится сдавать своих, подбрасывать в чужие карманы пакетики с героином, бить по почкам аккуратно, чтобы не оставалось следов. И все — ради тех, самых простых правил. Охранять закон. Преследовать Зло. Защищать невиновных». Можно не сомневаться, читатель разделяет с любимым героем чувство глубокой растерянности.«— Вот что важнее для сохранения баланса (между добром и злом)? — все же спросил я: — Повышение моей оперативной квалификации или жизни трех ни в чем не повинных людей?» — И этот вопрос тоже остается без ответа. Невозможность ответа на него составляет главный — и самый интересный — пафос книги.

Неспособность героя найти убедительную основу для своих моральных суждений звучит в его признании, к которому он приходит в конце романа: «Где же грань? Где оправдание? Где прощение? Я не знаю ответа. Я ничего не в силах сказать, даже самому себе. Я уже плыву по инерции, на старых убеждениях и догмах»[164]. Главный вывод, который в итоге оказывается в состоянии сделать герой, состоит в том, что единственным легитимным критерием морального суждения являются его корыстные личные интересы.

Готическая мораль ситуативна: суть запретов и степень дозволенного полностью определяются вкусами сильнейших — чаще всего глав отдельных кланов, включая сюда не только «крыши», но и предприятия, корпорации, учреждения образования и культуры, — ни к чему не обязывая соседей. Причем то, что сегодня признается моральным одним из таких властей предержащих, ничуть не влияет на представления соседа и ни к чему его не обязывает. Так на смену универсальной морали приходит мораль как деистический жест[165], указующий на конкретную ситуацию, решаемую здесь и сейчас, но именно в силу этого не нуждающуюся в описании в абстрактных и универсальных понятиях. Это вовсе не «замена одной универсальной морали на другую», «ханжеской советской морали» на «жесткие, но трезвые» «понятия» бандитской этики. Напротив, исчезновение единой системы референций, разделяемой обществом в целом, ведет к замене абстрактных представлений на пристрастия конкретных лиц. Вот как формулирует отказ от универсальных ценностей герой «Ночного Дозора»; «— Света, нам не дано выбрать абсолютную истину. Истина всегда двулика. Все, что у нас есть, — право отказаться от той лжи, которая более неприятна»[166]. Согласие, достигаемое по поводу конфликтов, тоже остается ситуативным и конкретным — как мы это наблюдаем в «разборках», проходящих перед нами и в «Ночном Дозоре» Лукьяненко или в «Правильном решении» Панова. И поэтому очень часто согласие или несогласие по поводу этических вопросов рассматривается не в универсальных терминах добра и зла, а обосновывается как реакция на личную обиду или на признание личных заслуг.

Замечательный пример готической лояльности в обществе, где нет универсальной морали, а, напротив, всем очевидна ее невозможность, дают отношения героя-оборотня «Ночного Дозора» со своим шефом. Лояльность к шефу оказывается единственным критерием, которым руководствуется герой, всегда готовый преступить закон сообщества ради того, чтобы выполнить задание, приказ, поручение[167]. Показательно, что чем выше становится его положение в Ночном Дозоре, тем радикальнее на место лояльности к суждению шефа приходит субъективность суждения «авторитета».

Отказ от морального суждения, естественно, оборачивается культом силы. «Жизнь против смерти, любовь против ненависти... и сила против силы, потому что сила не имеет моральных категорий. Все очень просто»[168].

Неудивительно, что в новой готической системе ценностей убийство начинает рассматриваться как рутинная повседневность[169] — ведь кто их, людей, теперь считает? Эволюция моральных представлений героя «Ночного Дозора», в которой ему сопутствует все тот же чекистский девиз[170], толкает его на убийство. Только, в отличие от Раскольникова, герой не раскаивается, не признает над собой, хотя бы post factum, примата моральных запретов, а легко оправдывает свое решение[171].

Следуя логике развития готической морали, автор «Ночного Дозора» приходит к интересным результатам. Речь идет об образе серийного убийцы, явно написанном с натуры, ибо даже его мотивации близко совпадают с мотивациями, обычными для психопатологий такого типа. Только, как выясняется, Максим — так зовут серийного убийцу — это положительный герой. Его душевные переживания, которым отведено заметное место в романе, должны вызвать симпатию читателя. Он считает себя единственным судией, способным отличать добро от зла, и действует в соответствии со своими чувствами: убивает молодую женщину, затем отца семейства, покушается на жизнь двенадцатилетнего ребенка. Убийства написаны вполне натуралистически, но ни их зрелище, ни тот факт, что оба убитых ничем не нарушали «закона», не должны, по замыслу; автора, омрачать отношения читателя к герою, который, как выясняется, является «светлым магом»[172]: «Светлый рыцарь, бесконечно одинокий» — так характеризует его Лукьяненко[173]. Принцип субъективности морального суждения здесь реализуется в своей гротескной полноте. Но не надо думать, что Лукьяненко слишком озабочен размышлениями на эти темы. Моральные следствия поступков его героев его не слишком беспокоят. Напротив, с точки зрения автора, они вполне естественны и не требуют подробных дополнительных размышлений. Просто автор изо всех сил старается идти в ногу со временем и с представлениями своих читателей, а также — и это обязательно — стоять выше «дешевой морали».

Герой фэнтези приходит к выводу, что он сам — единственный и главный арбитр, чье суждение должно исходить из того, как именно он в данный момент понимает «личное счастье» или личную выгоду; «— Есть твоя правда, Антон? Ты в ней уверен? Тогда в нее и верь, а не в мою и не Гессера. Верь и борись»[174]. Никакое разделенное представление о том, что такое правда и чем в принципе, отличается добро от зла, как мы видим, не имеет шансов сложиться даже между боевиками одного подразделения. Вместо абстрактных понятий принимаются конкретные решения, не имеющие шансов лечь в основу обобщений. Естественно, что всякий альтруизм, бескорыстное поведение и вера в универсальные принципы и идеи, любое коллективное начинание или коллективный проект в романе оказываются глубоко скомпрометированы. Настоящей же признается только борьба за собственное благополучие.