Автобиография духовно неправильного мистика - Бхагаван Раджниш

«Мне хватает и того, что я видел, — возразил доктор Рой. — Довольно и того, что мне известно. Я видел тебя, твои глаза, я слышал, как ты говоришь, как видишь мир, — и этого достаточно. Не нужно пугать меня несносностью. Здесь ты сможешь делать все, что захочешь».

Первая лекция доктора Роя, которую я прослушал в Сагарском университете, была посвящена принципу Абсолюта. Речь шла о Брэдли и Шанкаре. Оба верили в Абсолют — так они именовали Бога.

И я задал один вопрос, который установил между мной и доктором Роем тесную связь. После этого вопроса доктор всегда был со мной откровенен и доброжелателен. Я просто спросил: «Ваш „абсолют“ совершенен? Он уже замер в своем развитии или продолжает развиваться? Если развитие продолжается, это не Абсолют, потому что он не совершенен — именно потому и развивается. Если возможно что-то еще, какие-то новые ветви, новые плоды — то Абсолют жив. Но если он завершен, исполнен до конца — а именно это и подразумевается под словом „абсолют“, — то у него нет возможности развития и, значит, он мертв». Я сказал: «Объясните это, пожалуйста. Для Брэдли и Шанкары „абсолют“ означал Бога; это было их философское обозначение Бога. Так какой же он, ваш Бог, — живой или мертвый? Ответьте, прошу вас».

Он был честным человеком и сказал: «Мне нужно подумать». В Оксфорде он защитил докторскую, посвященную философии Брэдли, вторую докторскую по трудам Шанкары он защитил в Бенаресе. Он считался лучшим знатоком учений этих философов. Он показал, что Брэдли на Западе, а Шанкара на Востоке пришли к одним и тем же умозаключениям. Но теперь он ответил: «Дайте подумать».

«Вы всю жизнь занимались теориями Брэдли и Шанкары, — сказал я. — Вы размышляли над идеей „абсолюта“, я ведь читал ваши работы. Я прочитал даже вашу неопубликованную диссертацию. Вы всю жизнь рассказываете об этом студентам. Неужели до сих пор никто не задал вам такой простой вопрос?»

«Нет, — признался он. — А сам я тоже об этом никогда не задумывался. Я не задумывался о том, что совершенное непременно должно быть мертвым, а живое — несовершенным. Мне это попросту не приходило в голову. Дайте мне время подумать».

«Думайте, сколько угодно, — сказал я. — Я подожду, сколько понадобится». И я ждал пять или шесть дней. Каждый день он входил в класс, здоровался, а я вставал и напоминал о своем вопросе.

Наконец он сказал: «Простите, но я не нашел решения. Оба возможных ответа выглядят неверными. Я не могу утверждать, что Бог несовершенен, но в то же время не могу говорить, что он мертв. Что до тебя, то ты навсегда завоевал мое уважение».

Он уговорил меня перебраться из общежития в его дом. «Нечего тебе делать в общежитии, — сказал он. — Переезжай, будешь жить у меня. Я могу многому у тебя научиться, потому что мне в голову никогда не приходил такой простой вопрос. Ты одним махом отнял у меня все докторские степени».

Я жил вместе с его семьей почти полгода, пока он не перешел в другой университет. Он хотел, чтобы я поехал туда вместе с ним, но наш замдекана был против. Он сказал: «Профессор Рой, вас я не могу удержать. Преподаватели приходят и уходят, но такого студента нам больше не найти. Я не позволю ему уйти из нашего университета — просто не выдам нужных справок. И в ваш новый университет напишу, что они не имеют права переманивать чужих студентов!»

Но доктор Рой все равно любил меня. Редчайший был случай — он каждый месяц приезжал, чтобы повидаться со мной, а нас разделяли почти двести миль. Но он все равно приезжал только ради того, чтобы увидеть меня. «Сейчас мне больше платят, — сказал как-то он, — и вообще условия там лучше, но по тебе я скучаю. Мои студенты кажутся мне полуживыми. Никто не задает вопросов, на которые невозможно дать ответ».

И я ответил: «Так уж у нас сложилось. Я называю настоящим вопросом только тот вопрос, на который нельзя ответить. Если на вопрос можно ответить, то какой в нем смысл?»

Я в ту пору носил индийские деревянные сандалии. Санньясины носили их издавна, еще десять тысяч лет назад, а то и больше. Деревянные сандалии... Дело в том, что санньясины не признают кожи — ее снимают с животных, а для этого их нужно убивать, причем убивать именно ради кожи. К тому же выше всего ценится кожа новорожденных детенышей. Санньясины отказывались соучаствовать в этом и носили деревянные сандалии. Одна беда: они здорово гремят, шаги слышно за добрых полмили. А когда идешь по асфальтовой дороге или плиточному полу университета... весь университет знает, что ты вошел внутрь. Так и получалось: весь университет был в курсе, что я появился или ухожу. Для этого не нужно было видеть меня самого, хватало и грохота сандалий...

В первый день занятий я пришел на урок философии и впервые увидел доктора Саксену. Я питал подлинную любовь и уважение лишь к нескольким преподавателям, а самыми любимыми у меня были доктор Саксена и доктор Рой. Я любил их, потому что они никогда не относились ко мне как к студенту.

Когда я, громыхая своими деревянными сандалиями, вошел в класс доктора Саксены, он, казалось, был просто изумлен. Он посмотрел на мою обувь и спросил: «Почему вы носите деревянные сандалии? Они ведь жутко гремят». «Чтобы сознание не уснуло», — ответил я.

«Сознание? — переспросил он. — А какими еще способами вы мешаете своему сознанию уснуть?»

«Я стараюсь делать это круглые сутки всеми доступными средствами: я хожу, сижу, ем, даже сплю. Хотите верьте, хотите нет, но мне совсем недавно удалось сохранить сознание даже во сне».

«Все остальные свободны, — заявил доктор, — а вас прошу зайти в мой кабинет». Студенты группы решили, что я в первый же день учебы нарвался на неприятности. Доктор проводил меня в свой кабинет и снял с полки докторскую диссертацию, которую он написал за тридцать лет до того. Диссертация была посвящена сознанию. «Бери, — сказал он. — Ее опубликовали на английском, и многие в Индии просили разрешения перевести работу на хинди — а это были ученые известные, они блестяще знали оба языка. Но я никому этого не дозволил, потому что вопрос тут не в знании языка. Я искал человека, который понимает, что такое сознание. И я вижу — по твоим глазам, по твоему лицу, по твоему ответу, — что ты сможешь перевести эту работу».

"Трудно будет, — признался я, — потому что в английском я не силен, да и хинди знаю не в совершенстве. На хинди говорит моя мать, но я его знаю лишь на уровне понимания. Знаете ведь, как это бывает... Мать говорит, отец слушает, а ребенок учится. Так и я учил хинди.

Мой отец — человек молчаливый. Мать говорит, он слушает — а я учу язык. Это просто родной язык. Тонкостей я не знаю. Хинди как предмет изучения меня никогда не интересовал. Английский я знаю постольку поскольку, моего уровня достаточно для так называемых экзаменов. Но перевести книгу, тем более докторскую диссертацию... И вы готовы отдать ее простому студенту?"

«Не бойся, — сказал он. — Я знаю, что у тебя получится».

«Ну, если вы мне доверяете... Я сделаю все, что могу, — сказал я. — Но я должен кое о чем предупредить. Если я увижу в тексте какую-то ошибку, то обязательно сделаю редакторскую сноску, и эти правки нужно будет учесть. Если я увижу, что чего-то не хватает, я тоже добавлю сноску с точной ссылкой».

«Согласен, — сказал он. — Мне известно, что там много чего упущено. Но я все равно удивлен. Вы еще не заглядывали в работу, даже не открыли книгу. Почему вы решили, что там чего-то не хватает?»

«Понял, глядя на вас, — пояснил я. — Вы, едва познакомившись со мной, поняли, что я могу перевести вашу работу. А я, доктор Саксена, прекрасно вижу, что вы не могли написать ее безупречно!»

Эти слова так ему понравились, что позже он всем об этом рассказывал! Скоро содержание нашей беседы было известно всему университету. Я перевел его работу за время двухмесячных каникул. И я добавил редакторскую правку. Когда я принес ему перевод, у него слезы на глаза навернулись. «Я прекрасно понимал, что здесь что-то упущено, но не мог сообразить, что именно, — признался он. — Дело в том, что я не практик. Я просто попытался собрать все сведения о сознании, какие встречаются в восточных текстах. Я собрал их, а потом принялся сортировать. Эту диссертацию я писал целых семь лет». И он действительно проделал великолепную научную работу. Великолепную — но сугубо научную! «Это наука, но она не имеет ничего общего с медитацией, — сказал я. — Вот это, собственно, и указано в моих правках: труд написан теоретиком, незнакомым с самой медитацией».

Он пролистал перевод и сказал: «Если бы ты был в ученом совете, я никогда не защитил бы диссертацию! Ты заметил именно те места, где у меня возникали сомнения, но те идиоты, которые присудили мне ученую степень, ничего даже не заподозрили. Наоборот, они меня страшно хвалили!»

Он много лет преподавал в Америке, и эта работа была фундаментальным трудом, символом его научного авторитета. Никто никогда ее не критиковал, никто не замечал неувязок. И я спросил его: «Что вы будете делать с переводом?»