Державы Российской посол - Владимир Николаевич Дружинин
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
О хитростях иезуитов Губастов наслышан. Недаром государь Петр Алексеич их не жалует. И справедливо. Рейтары говорили, чернорясника у Вишневецких не зря кормят. Не для молитвы уединяются с ним, запирают двери. Князь Михал говорит: точите сабли, москалей будем рубить! Нам, говорит, султан поможет. Насолили пану москали. Выгонит рейтар на экзерсис сечь лозу, кричит — лупи москалей!
Верно, костяшка-то с начинкой.
Федор один в повозке, заведенной в каретный сарай. Оглядел находку. Тонким волоском чернела черта, смыкание двух половинок. Трудился долго, пока не открылся ларчик, не отдал схороненное.
Что-то помешало развернуть бумажный комок, притаившийся внутри. Холодея от испуга, замкнул тайник. Почудилось: чей-то голос прорычал страшное «слово и дело», рявкнул в самое ухо.
Уголь, ярый уголь в руке Федора. Выбросить, затоптать, кинуть в реку…
Очнулся, сунул кругляш за пазуху. Преображенский приказ, обдавший жаром застенка, отпрянул. Однако страх не прошел. Весь день Губастов раздумывал, как быть, — ведь перед собой не слукавишь. А ну как и вправду касается государевых дел!
Хватится ведь хозяин. Ладно, шапка на воре сама не вспыхнет.
Тяжко, томительно носить столь высокий секрет, таить от всех, даже от друга Дженнаро. Скребет азовца любопытство. Дженнаро, поди, сумел бы прочитать… Но Федор решил твердо донести посылку иезуитскую до Венеции. Не с пустыми руками, с важной ношей явится он к князю-боярину.
Поладить бы с ним, да и домой вместе…
Неделю спустя купца похоронили. Одежду его Дженнаро раздал бедным, чтобы молились за усопшего.
— Мизерикордиа, — сетовал приказчик. — Не обрел бедняга покоя в своем мавзолео. О мадонна, какой мавзолео стоит напрасно!
Исполняя волю хозяина, Дженнаро повел караван дальше, в Венецию.
14
Борис взошел на фелуку как бы в облаке своего упоительного амора.
Нес с собой жар горячего тела Франчески. Дух ее постели, райской прелести дух. До вчерашней ночи он только над губами Франчески был властен. Алеет, цветком пылает алое пятно на постели.
— Пропала девушка, — шепнула Франческа и прижалась к нему с плачем.
Потом, со слезами на щеках, уснула. Утром Борис услышал от нее:
— У тебя есть жена, я знаю. Тетя сказала мне. Ты не любишь ее, правда?
— Правда, — ответил Борис.
— Конечно. Как же ты можешь ее любить, если ты со мной. Правда ведь?
— Правда, — повторил Борис.
Еще и еще заставляла твердить, обнимая его, — хотела увериться.
Она уже не Франческа для него, а Фрина. Иногда другое срывается с губ — Фрося.
— Похожа я на русскую? У вас какие девушки?
Узнав, что они носят платки, заставила Бориса повязать точно так же. Он неуклюже исполнил. В платке она и впрямь своя, скулы обозначились яснее. Здешние не скуласты.
— Фрося, Фрося, — шептал Борис и, схватив платок за концы, притягивал ее к себе.
Мартинович окликнул Бориса, вырвал его из небывалой той ночи. Изволь сообщить, почему явился один, без Глушкова. Борис объяснил — солдат подвернул ногу, лежит. Может, с умыслом то учинил, стоерос. Потом капитан погнал на мачту ставить паруса.
Снова и снова Борис уходит в ту ночь.
Есть жена, ну и что с того? У царя Петра тоже есть. Супруга в Москве, в бревенчатых палатах, под потолком пустым, рисовалась смутно. Было недавно известие с почтой, что родила сына, нарекла, по своему усмотрению, Александром. Мужскому естеству новость была приятна, другого он ничего не испытал. Род куракинский всяко не угаснет, растут дети старшего брата.
В конце, после дел хозяйственных, сообщалось: пропал Федька Губастов. То ли в бега подался, то ли пьяный напился, проводив господина своего, и замерз.
Письмо с требованием денег в Москве, верно, получено. Супруга, поди, недовольна. А представить ее не мог. Мнились злые черты незнакомой женской особы.
Паруса громыхнули пушечно. Берег качнулся, отплыл.
Мартинович ликует, хлопает по спине матросов. Засиделся капитан на суше. Фелуке своей признается влюбленно:
— Девойка моя, лепотица!
Ну уж и красотка! Борта низкие, нос и корма задрались кверху. Фелука словно прогнулась, отягощенная пушками. Мачты — три соломинки под громадной тучей, навалившейся с леванта.
Борису на судне тесно, ступить некуда. Еще кот, одичавший без людей, носится как бешеный, кидается под ноги. Мерещатся бури, неприятели. Султанские корабли, верно, близко. Притаились за чертой горизонта, где грозовое небо смыкается с потемневшей осенней волной.
А за кормой уже скрылась Кампаниле — самая высокая звонница Венеции, — и только ангел блестит искоркой, улетает к западу. Там ждет Франческа, тянет смуглые руки, до плеч в родимых пятнышках.
— Смотри, сколько! Значит, я счастливая.
Может, по ее воле развеяло тучу. Морское чело посветлело. Гольфу Венецкую, сиречь залив, пересекли спокойно. Берег поднялся над морем стеною гор, вытянул навстречу мыс, приплюснутый обширной фортецией, низкими круглыми башнями, будто каменный кулак.
Борис весьма о сем месте наслышан: то Дубровник, или, как венециане говорят, Рагуза. И здесь, сказывал Мартинович, нет короля, а правят лучшие фамилии, как в Венеции. Прежде город подчинялся Светлейшей республике, а ныне кое в чем послушен цесарю. Однако обижать себя не дает, имеет большое богатство и силу от морской торговли. Хвалил Мартинович уменье дубровницких мореходов, признанное повсюду.
В порту полно кораблей, тесно от связок кожи, сложенных у причалов, от желваков железного литья. Дома против Венеции меньше, роскоши мало. Разница и в одежде. Венеция обдает шорохом черных плащей, а тут носят чаще серое, белое, красное, есть рубахи вроде русских, кушаком подпоясанные, а поверх — одеяние нараспашку, наподобие летника.
— Добре дошли! — слышит Борис — Поздрав!
Мартиновичу шагу ступить не дают, обнимают, зовут в гости.
Подошли еще фелуки со стольниками. Мигом разнеслось, что люди в кафтанах немецкого покроя — из Москвы. К пристаням сбежался народ. Борис цеплялся за кушак Мартиновича, толпа сжимала их.
— Эти люди, — сказал учитель, — русских не видели. Вы первые у нас.
В таверну чуть не внесли, усадили обоих рядом, во главе стола. Рослый гудошник раздувал пузырь волынки, касаясь башкой шершавых камней свода. Хозяин таверны, видом грозный, усатый, с кинжалом длинным, опустил, громыхнув, ведерную бутыль вина. Среди закусок — толстенная рыбина, каких Борису еще не случалось отведать. Мартиновичу доверили делить. Управился ловко, один скелет оставил на блюде, ничуть не нарушенный.
Глядь, вносят еще одну, подвигают к Борису. Смеются, показывают, с чего начать.
— По хребту режь, — поясняет Мартинович.
Про хозяина, обряженного словно для войны, сказал, что он с Черной горы. Там спят, не снимая оружия. Зато никто это племя не покорил
