Августовский рассвет (сборник) - Аурел Михале

Лейтенант Бобоча ничего не ответил, только кивнул головой.

Майор Каменица продолжал с воодушевлением, будто план, от которого он отказался, теперь мог осуществиться:

— Поскольку ни ты, ни я не хотим плясать под дудку коммунистов, давай подумаем, чтобы наше несогласие получило больший резонанс.

Они думали несколько дней и остановились на следующем: перейти к немцам со взводом под командой Бобочи. Конечно, для этого необходимо прибегнуть к хитрости. Весь взвод будто бы выступит на выполнение ночного задания в присутствии Майора. И именно это присутствие должно устранить любое подозрение. После выступления взвода майор последует за ним.

Конечно, это было рискованно. Самое главное заключалось в том, чтобы устроить все без ведома командира роты. Если это окажется невозможным, майор уведомит командира роты, но в самый последний момент, так, чтобы у командира не возникло никаких подозрений и чтобы он не стал проверять правильность приказа по телефону.

Однако чтобы успех был полным, необходимо было заранее об этом сообщить немцам. Значит, надо было найти человека, который перешел бы на другую сторону для уточнения условий перехода и затем вернулся обратно. Трудность как раз в том и заключалась, чтобы найти нужного человека.

— Дорогой Бобоча, если бы нам удалось найти среди твоих людей кого-нибудь, кто захотел бы перейти к немцам!

— Может, нам удастся дать этому человеку понять, что в его интересах поступить таким образом, господин майор.

— Думаешь, такое возможно? — скептически спросил майор.

— Да, если найти человека, у которого совесть нечиста.

— Понимаю, понимаю!.. Вопрос в том, где найти такого человека.

— Я уже нашел, господин майор. Речь идет о ефрейторе родом из Ясс. Он, бедняга, совершал некрасивые поступки. Представьте себе, он сам мне в этом признался, глупец!

— Отлично! Тогда поговори с ним и нагони на него страху.

На второй день лейтенант Бобоча вызвал к себе ефрейтора Иона Сфата, который как-то признался, что играл неблаговидную роль в аресте нескольких коммунистов. Чтобы заставить его согласиться, лейтенант представил в самом мрачном свете последствия его поступка, который в конечном счете все равно выплывет наружу.

Фактически старания лейтенанта убедить ефрейтора были напрасными, потому что Сфат с первого дня, как оказался на передовой, не оставлял мысли перейти к немцам. И если он не сделал этого до сих пор, то только потому, что не представился удобный случай. Так что предложение офицера он принял сразу и без колебаний.

В следующую ночь, пока лейтенант Бобоча, проверяя пост третьего отделения, разговаривал с часовым Гицей Кэшару, ефрейтор Ион Сфат, пробравшийся вслед за лейтенантом, проскользнул дальше под носом Кэшару в сторону немецких позиций.

Весь день стоял туман — то прозрачный, такой, что можно было видеть все на сотню метров вокруг, то плотный и белый, словно дымное облако, скрывая холмы, которые обычно были видны далеко в сторону юга.

Туман ел Чуре глаза, проникал, холодный и сырой, через тонкую ткань шинели. Время от времени до него доносились приступы кашля, и после каждого приступа обычно раздавались проклятия. Человек ругал кашель, ругал холодный, подлый туман и особенно едкий табак. Но в следующую же минуту, откашлявшись, он доставал табакерку и сворачивал огромную, толщиной с патрон, цигарку.

Сержант Чуря находился в последнем окопе на правом фланге участка, занимаемого взводом лейтенанта Бобочи. Он курил и смотрел на проплывающий над окопом туман. Ненависть переполняла его. Чуря совсем не мог переносить туман, потому что с туманом были связаны самые печальные и тяжелые воспоминания в его жизни.

В такой же туманный день, тогда он был двенадцатилетним мальчиком, Дунай вынес на берег распухшее тело его отца.

— Ступай, Катипэ, выловили твоего Петрикэ! — крикнул матери сосед через забор. — Беги, пока его не отправили в морг.

Мать стирала белье. Услышав это известие, она издала вопль и, как была, с засученными рукавами и мокрыми руками, в перепачканном щелоком переднике, бросилась кратчайшим путем к реке…

Проклятым был тот день. С ночи дул сильный ветер, он взбудоражил Дунай и раскачивал на волнах даже самые крупные суда.

— Не уезжай пока, Петрикэ, — умоляла мать. — Ничего не случится, если поедешь попозже. Через час река успокоится.

— Нельзя! Я обещал армянину, что до вечера доставлю ему все арбузы. Подумаешь! Неужели я испугаюсь такого ветерка!

Армянин — это господин Папазян, владелец кафе на улице Миситий, куда не брезговали заходить служащие разных агентств и контор по продаже зерна, извозчики и бездельники, единственным занятием которых было поднести до города чемоданы пассажиров, прибывших пароходом из Галаца.

В тот год господин Папазян, который ссужал деньги, если был уверен в надежности капиталовложений, хвастался, что у него есть бахча в дельте реки. В действительности бахча принадлежала одному липованину, которому Папазян одолжил какую-то сумму денег. Тот обязался возместить долг натурой, то есть арбузами.

Лодочником, нанявшимся перевезти арбузы господину Папазяну, был отец Чури. Во время шторма сильный ветер перевернул лодку, и отец утонул. Как это произошло, трудно объяснить, потому что отец хорошо плавал: ведь он вырос на берегу Дуная.

Когда мать прибежала на берег, старый липованин как раз рассказывал, как он выловил тело отца немного ниже по течению, в стороне Котул-Писичий. Опознать отца можно было только по одежде. Вода обезобразила его до неузнаваемости.

Два года спустя, тоже в туманный осенний день, принесли домой изрешеченное пулями тело нени Григоре. Неня Григоре был братом матери Андрея Чури. Когда отец Андрея утонул, неня Григоре переселился к ним.

Неню Григоре застрелили жандармы. Рабочие доков объявили забастовку, и были вызваны войска, чтобы выгнать их с территории доков, а поскольку рабочие воспротивились, солдаты по приказу полковника открыли огонь по толпе. Среди убитых был и неня Григоре.

Чуря очень хорошо помнит день похорон. За гробом шло много рабочих — почти все работавшие в порту. На могиле один из них сказал речь, но Андрей не очень много понял из того, что он говорил.

После этого гроб был опущен на веревках в яму. Когда первые комья земли упали на крышку, мать разрыдалась. Заплакали и тетя Анета, сестра матери, соседка Софика и еще несколько женщин, которых он не знал. Забытый всеми, Андрей тоже заплакал. Потом он пошел домой. Над кладбищем плыл тяжелый, холодный и сырой туман, а на могилы падали желтые листья лип.

Прошли годы… И снова был туманный день… Через час после того, как он пришел на работу в цех, двое переодетых в штатское полицейских арестовали его. Андрея били, мучили, но не услышали от него ни единого слова.

Хотя вина его не была доказана, Андрея все же приговорили к четырем годам тюрьмы. Тогда ему было двадцать пять лет. Когда весной 1944 года его выпустили, он уже твердо стоял на ногах. Тюрьма стала для него, как и для других коммунистов, настоящей школой жизни. Спустя неделю после того, как он вышел из тюрьмы, его свалил брюшной тиф. Андрей едва выжил, но к 23 августа он полностью поправился и в первые дни сражался в составе отряда патриотической гвардии, а затем попросился добровольцем на фронт.

На фронте он имел основание быть довольным работой, которую проводил среди солдат. Люди вокруг него жадно впитывали каждое его слово, как сухая земля — капли влаги. Когда он говорил с ними, они умом начинали осознавать то, что раньше чувствовали инстинктивно. Да, он имел основание быть довольным своей работой. Если солдаты его взвода ненавидели гитлеровцев и дрались против них как черти, то это не только для того, чтобы с лихвой отплатить за все перенесенные страдания и унижения, но и потому, что, понимая, какую опасность представляет гитлеризм для всего человечества, они осознавали необходимость сражаться до окончательной победы.

Конечно, не все шло гладко. Этих людей, которых годами держали в темноте и которым официальная пропаганда забила голову разными небылицами, нельзя было сразу убедить в превосходстве нового общества, строящегося на новых основах. Люди были недоверчивы, осмотрительны, и если сегодня они были в чем-то убеждены, то завтра при незначительных слухах начинали сомневаться. А слухов на фронте ходило много, причем самых невероятных.

Андрей Чуря понимал, что фронт не может остаться в стороне от последствий развертывавшейся в стране ожесточенной классовой борьбы. На фронте слухи были оружием озлобленного внутреннего врага, который таким образом надеялся подорвать боеспособность армии.

Правда, благодаря присущему крестьянину здравому смыслу, слухи далеко не всегда достигали тех результатов, на которые рассчитывали те, кто их распространял. И все же самых слабых они смущали.