Одна тень на двоих - Татьяна Устинова

— Я твой единственный друг, — объявил Данилов, — и я не гомосексуалист.

— Мне повезло.

— Зачем ты звонишь?

— Я думала, что ты там совсем пропадаешь, Данилов. Ты у нас натура утонченная, где-то даже нежная. Я решила выразить тебе солидарность и поддержку.

— Спасибо. — Упоминание о нежности и утонченности ему не понравилось.

— Ты уже что-нибудь надумал?

— Пока ничего. Но я… мало думал. У меня почти не было времени.

— Слушай, я совсем забыла про бальные танцы! Как они прошли?

Данилов секунду молчал.

— Все хорошо. По крайней мере, Лида так сказала. Насколько я понимаю, самое главное в бальных танцах — это зрители. Зрителей было много, и все нужного уровня.

— А шоу?

— Красиво, наверное, — оценил Данилов, — черт его знает.

— Так красиво или черт его знает?

— И так, и так.

— А почему ты не привез Лиду на ночь?

— Марта, это совсем не твое дело.

— Не мое, — согласилась Марта со вздохом, — конечно, не мое. Так почему ты не привез ее на ночь?

— Потому что мне было не до нее. Мне нужно было подумать. Хотя я так ничего особенного и не надумал.

— И она тебя отпустила?

Данилов улыбнулся, представляя, как Марта сидит в пижаме на своей узкой кушеточке — кажется, это называется «полутораспальный диван», стильная вещь конца шестидесятых. Марта сидит, скрестив ноги в толстых белых носках, и на одеяле у нее разложены пульты от телевизора и музыкального центра, а на полу рядом с кушеточкой крошечный мобильный телефон, и вчерашний женский роман, и какой-нибудь «Business Weekly», принесенный с работы, чтобы посмотреть в выходные. Волосы у нее торчат в разные стороны, и пятно на щеке — на той, что касалась подушки, — и облезлый медведь, из которого сыплется желтая поролоновая труха, привалился к стене.

— Данилов, ты что? Уснул?

— Нет. Я не расслышал.

Марта опять вздохнула, понимая, что отвечать на ее вопросы о Лиде он не станет, а будет старательно уводить разговор, тянуть и мямлить. В некоторых вопросах он был удручающе предсказуем.

— Я спрашиваю, что ты надумал? Ну, про все эти дела.

— Да почти ничего. Есть два момента. Первый — зачем прислали записку. Ну, что пощады не будет. Я вообще не очень понимаю ее назначения. Зачем?

— Может, чтобы ты испугался?

— Чего?

— Ну, вот как раз этого — что пощады не будет.

— Какой пощады? Марта, если речь о смерти моей жены, то я… не убивал ее.

— Я знаю.

Марта знала не все.

А тот человек знал. Знал, что во всем виноват Данилов.

Откуда?! Откуда он мог об этом знать?! Даже Марта об этом не знала.

— Это очень странно. Зачем ее прислали? Да еще нам обоим. Какое-то абсолютно нелогичное действие.

— Хорошо тебе, Данилов, ты всегда абсолютно логичен в своих действиях. А этот… псих вполне может быть и нелогичен.

От этого слова — псих — Данилову вдруг стало зябко, как будто по комнате прошел холод. Данилов даже видел, как он прошел — ледяным ветром мазнуло по полу, шевельнулась белая штора, струйка дыма исчезла над сигаретой, прихваченная невесть откуда взявшимся морозом.

— Почему ты решила, что он псих?

— Как почему? — удивилась Марта. — Разве человек в здравом уме и твердой памяти станет громить дом Тимофея Кольцова и бить по голове его охранника?! И еще писать на стенах какие-то послания?!

— Да, — согласился Данилов, чувствуя, как ему холодно, — надпись на стене — это непонятный момент номер два. После записок.

— Как номер два, — опять удивилась Марта, — почему номер два?! А налет на дом — это какой номер?

— Никакой, — тихо сказал Данилов, — в истории с домом ничего непонятного нет.

— Как?!

— Так. Дом разгромили, чтобы застать меня на месте преступления. Все логично. Я пока не представляю себе, что можно было изобрести, чтобы заставить охранника открыть ворота, но что-то было изобретено. Мало того, что он открыл ворота, он еще дал этому неизвестному дойти до кухни! От входной двери до того места, где его ударили, далеко. Почему охранник позволил ему спокойно идти почти сто метров? Почему повернулся спиной? Как вообще все это было?

Данилов закрыл глаза.

Дом — его дом! — был еще цел, приветлив и оживлен. Это лучшее время для дома, когда он только что построен или отремонтирован, и его пока не загромоздили вещами, коврами и тряпками на окнах, когда он просторен, свободен, когда он пахнет смолой, скипидаром, свежей штукатуркой и снегом, потому что постоянно приходится открывать окна, чтобы напоследок что-нибудь еще втащить или померить подоконники и рамы.

Во двор въехала темная машина — охранник впустил ее. Из нее вышел человек, и пошел к входной двери, и открыл ее, нажав на латунную ручку, вделанную в толстое тонированное стекло. Он открыл дверь, сделал шаг и остановился на пороге, внимательно и сосредоточенно оглядываясь, привыкая к теплу и запаху этого нового дома, намечая свой разрушительный маршрут. Вокруг было так, как он и предполагал, — спокойно и пусто. Немного мешал охранник, но через несколько секунд он больше не будет мешать.

Человек еще постоял и пошел через гостиную к двери на кухню, нащупывая в кармане то, чем он ударит по голове. По мягким и податливым человеческим костям. Или он все время держал это в руке?

Он дошел до кухни и увидел парня в джинсах и синей майке. Парень собирался пить кофе.

— …Данилов!!!

Лоб и шея были мокрые. Рука, державшая сигарету, сильно тряслась.

Неврастеник, урод.

— Данилов, ты что? В обмороке?

Это была почти правда, и ему стало так стыдно, как будто он снова стоял трясущийся и голый посреди комнаты, а медицинское светило утешало его мать: ну-ну, вы-то сделали все, что могли, это он не справляется. Все дело в нем.

— Я не в обмороке. Марта. Я просто… подумал о другом. Отвлекся.

— Ну да, — недоверчиво согласилась Марта, — отвлекся.

Они помолчали, думая друг о друге.

Марта вытянула ноги в толстых белых носках и привалилась спиной к трухлявому поролоновому медведю — отец купил его маме, когда родилась дочь, то есть Марта.

Данилов поднялся из-за стола, аккуратно нажал кнопку на чайнике, достал салфеточку, расстелил ее на столе — строго параллельно краю — и поставил китайскую кружку с крышкой в виде пагоды. Крышка звякнула, когда Данилов ставил чашку, и он недовольно поморщился.

— Завтракать собираешься? — спросила Марта из трубки. — А я еще лежу.

— Откуда он мог знать, что в доме никого нет?

— Что?

— Откуда он мог знать, что он не застанет там меня, например?

— Кто?

— Тот, кто устроил погром. Откуда он знал, что я приеду не к девяти утра, а к началу одиннадцатого? Откуда он вообще узнал, что я приеду? Вся декорация имеет смысл только в случае моего присутствия в ней. Если бы я не приехал, заставать на месте преступления было бы некого. Откуда он узнал?