Кахатанна. Тетралогия (СИ) - Виктория Угрюмова

— Оплакиваешь разлуку? — насмешливо спросил вошедший.

— Что вы с ней сделали, га‑Мавет?

Черный человек молчит невыносимо долго, только желтые глаза все ярче разгораются на прекрасном, но жестком лице.

— Ты не смел возвращаться, — наконец с трудом произносит он. — Ты же знаешь, чем это для тебя кончится.

— Знаю, — беззаботно кивает музыкант. — Знаю, Смерть.

— И ты все равно пришел? Надеялся, что мы не заметим? Ты глуп, Экхенд. Глуп и этим слаб. Вот почему ты проиграл…

— Не думаю, га‑Мавет, что я проиграл. И что ты знаешь о глупости? И что ты знаешь о любви? — Музыкант извлек из своей свирели еще несколько тоскливых нот, больше похожих на слабые стоны, и спросил: — Что ты знаешь о смерти, Смерть?

Га‑Мавет сел на один из низеньких табуретов у камина и вытянул к огню стройные ноги в высоких черных сапогах.

— Ты всегда нравился мне, Экхенд. Ты мог бы и сейчас занимать очень высокое положение. Я уполномочен заключить с тобой сделку: уничтожь ее, и мы вернем тебе былое могущество и славу.

Эко Экхенд, юноша с медовой кожей и странными волосами, играет на свирели печальные мелодии — одну за другой. И, сидя у камина, Смерть терпеливо ждет, когда он заговорит. Га‑Мавет не хочет признаваться самому себе, что он заслушался, что его ноздри ласкает пьянящий аромат цветов, которыми до сих пор усыпана смятая постель.

— Экхенд, — тихо зовет Черный бог, — Экхенд, какая она?

— Она прекрасна, Смерть. Она так прекрасна, что после того, как узнал ее любовь, ты уже не страшен.

— Она страшна, — делает га‑Мавет неожиданный вывод и громко спрашивает: — Что ты решил?

Юноша тихо смеется и поднимает На Малаха га‑Ма‑вета сияющие счастьем глаза.

— Не забывай, кто я. Я знал наперед, на что шел, когда стремился встретиться с ней. Знал и о том, что вряд ли переживу встречу с тобой, — ведь я теперь почти бессилен и ты поймал меня в ловушку. Знал, что ты предложишь мне сделку. Я только не знал, что она осталась собой, несмотря на все пережитое, на все испытания, на все страдания, на которые вы ее обрекли. Я открыл для себя одну истину, Смерть…

— Какую? — жадно спрашивает Черный бог.

— Безумец, неужели я отвечу тебе? — улыбается Экхенд.

Взбешенный бог выхватывает меч и бросается на него. Экхенд даже не пытается сопротивляться, когда черное, без единого блика света, лезвие входит в его грудь и начинает мучительно долго поворачиваться, круша ребра и разрывая ткани. Тело юноши содрогается, и он медленно опускается на ковер из примятых цветов, обабившихся его кровью.

— Прощай, — шепчет Экхенд, и Смерть прекрасно понимает, к кому обращен этот последний привет.

Га‑Мавет выпрямляется и вытирает меч о покрывало на постели, прежде чем спрятать его в ножны. Несколько Долгих минут он стоит над умирающим, наблюдая за тем, как гаснет в камине огонь, увядают цветы, рассыпаются в прах венки, брошенные у окна.

— Стоило ли, — наклоняется он к поверженному, — стоило ли, если она никогда ничего не вспомнит? Даже этот день?

Юноша силится произнести хоть слово, но из развороченной груди со свистом вылетает воздух, мешая ему говорить.

Га‑Мавет все еще стоит на пороге, не решаясь покинуть разоренную комнату, и вдруг голос Каэ отчетливо произносит:

— Прощай.

И громадной силы невидимый удар обрушивается на Смерть в эту минуту. Черный бог хватается за сердце, если оно, конечно, есть у смерти, и выбегает из домика.

Караван уже второй день находился в пути. Каэтана и трое ее спутников ехали во главе длинной вереницы всадников, сидящих на конях и верблюдах, вместе с Сайнаг‑Алдаром — владельцем всего этого великолепия.

Сайнаг‑Алдар был гораздо больше чем просто купец. Он был невероятно богат для человека, который каждый раз рискует имуществом и жизнью. Обычно караванщики, которым удавалось сколотить такое состояние, оседали в каком‑нибудь большом городе и нанимали торговцев победнее, чтобы те выполняли за них всю тяжелую и опасную работу. Однако этот человек брался за дело не только ради денег: риск — вот что его привлекало.

Поджарый, сухой, черный, чем‑то похожий на Джан‑гарая, словно старший брат на младшего, Сайнаг‑Алдар не мыслил себя без пыльных дорог, ночевок под открытым небом, без ржания лошадей и звона оружия. Он был воином, немного авантюристом, в чем‑то — серьезным дельцом, а в чем‑то — обычным разбойником, как и его предки‑саракои, осевшие в Урукуре в незапамятные времена.

Когда‑то его отец влюбился в красавицу кочевницу и увез ее из родного племени в ал‑Ахкаф. Караванщик унаследовал от отца практическую сметку, решительный характер и твердость; а от матери — изысканную внешность, независимость нрава, удаль и горячность людей ее рода. Сочетание получилось на редкость удачным, и Сайнаг‑Алдар в жизни своей покоя не знал, знать не хотел и не был уверен в том, что слово «покой» вообще имеет право на существование, если речь заходит о настоящих мужчинах. Естественно, его не пугала ни приближающаяся война, ни армия великого полководца Зу‑Л‑Карнайна, которая со дня на день могла встать у стен ал‑Ахкафа. По слухам, один из братьев его матери занимал в армии императора немалый пост, и Сайнаг‑Алдар смело глядел в будущее. Однако, как человек разумный и рассудительный, он хотел успеть в город до начала войны, чтобы вывезти самое ценное в приграничный Джед. С таким человеком и отправились в путешествие Каэтана и ее друзья.

С Джангараем и Бордонкаем она сдружилась совершенно незаметно и очень легко.

Ингевон фехтовал с ней на мечах каждое утро и каждый вечер, изнуряя себя до седьмого пота. Он был готов продолжать еще и еще, но Каэ обычно валилась на спину, широко раскинув руки, и молила:

— Пощади, великий воин, иначе завтра я буду спать в седле и не смогу слушать твои занимательные истории. А ты умрешь без слушателя гораздо скорее, чем без партнера по фехтованию.

Джангарай смеялся и помогал ей встать. Как‑то само собой получилось, что за два дня путешествия он рассказал своим новым друзьям почти все о своей жизни — во всяком случае, больше, чем любому человеку за многие годы.

Бордонкай же никак не мог понять, на самом ли деле он стоит за справедливость, и эти сомнения не оставляли его подолгу, хотя сражаться пока ни с кем не пришлось. Удивительным образом подобное пребывание в сомнениях его не угнетало, а только заставляло задуматься. Бордонкай неожиданно для себя обнаружил, что задумываться ему нравится гораздо больше, чем воевать не рассуждая. Он часто и подолгу беседовал об этом то с альвом, то с Каэтаной. Оба они серьезно относились к его душевному состоянию, и это тоже было внове ДЛЯ гиганта. Он бы с радостью обсудил происходящее с ним и Джангараем, но побаивался, что острый на язык ингевон высмеет его, а быть осмеянным Бордонкай не хотел. Вот и выходило, что, хотя он знал Джангарая Несколько лет, а двух других своих спутников — всего несколько дней, тем не менее сдружился и сблизился с ними гораздо больше.

Альву, как ни странно, нравилось путешествие. Как‑то, подъехав к Каэтане во время утреннего перехода, он упоенно оглядел окрестности и сказал:

— Красота‑то какая! Я, знаете ли, всю жизнь мечтал получить должность библиотекаря у какого‑нибудь вельможи. Они книгами мало интересуются, но друг от друга стараются не отстать и библиотеки при случае закупают целиком. Ведь в лесу я жить не могу, даром что сам ближе к духам, чем к людям. Только мне очень обидно, что создатель нас так обделил: духи, эльфы, лесной народ вроде альсеид, оборотней или сарвохов — у них магия есть, волшебство, и они бессмертны. Люди — у них цивилизация, да и сила на их стороне, куда ни глянь. А мы, альвы, ни то ни се — ни силы, ни волшебства, — только мех один. Нас ведь ингевоны раньше из‑за меха отстреливали. Ты уж, Джангарай, не сердись за правду.

Ехавший следом за Воршудом воин ответил:

— Что же мне сердиться, Воршуд? Это тебе нужно сердиться. Что было, то было. — И, обращаясь к побледневшей Каэтане, сказал: — Действительно, была мода на плащи из меха альва. Их так шили, чтобы лапки завязывались на груди.

— Ужасно, — прошептала Каэ.

— И я говорю, что ужасно, — согласился Воршуд. — Всю жизнь мечтаю поселиться где‑нибудь в столице или в замке, но недалеко от культурного центра, так, чтобы университет был поблизости. А лучше всего — при самом университете, — вздохнул он мечтательно. — Но сегодня я впервые понял, что и на природе — красота. Только мне здесь жить было бы все‑таки страшно. А полюбуешься — на душе теплеет. Спасибо вам, что взяли меня в такое путешествие. Сам бы я никогда на подобное не решился.

Джангарай скрипел зубами и молчал, но, когда альв пришпорил коня и поскакал вперед, наслаждаясь быстрой ездой, обратился к Каэтане:

— Часто мне бывает стыдно, что я родился в это время, в этом месте, на этой земле. Я не приемлю почти ничего из творящегося вокруг. Я пытался бороться со злом и для этого хотел стать великим фехтовальщиком. Я грабил и убивал только тех, кто этого заслуживал, но зла вокруг меня не стало меньше. А потом появились вы, и стало ясно, что даже фехтовать я за свою жизнь как следует не выучился. Зачем я прожил тогда эти годы?