Я вещаю из гробницы. Здесь мертвецы под сводом спят - Брэдли Алан

– Я была далеко, – повторила я громче.

– Ты в порядке? – спросил он.

Его голос был довольно низким, слишком низким для мальчика, подумала я.

– Да, – сказала я, – вполне. А ты?

– Я страдаю, – произнес он. – Но помимо этого я в порядке, вполне. – И неожиданно он резко добавил: – Чаю!

Он подошел к буфету, где на маленькой плитке стоял эмалированный чайник. Включил плитку и остался стоять рядом, нервно вытирая пальцы о брюки, пока чайник грелся.

Я воспользовалась возможностью осмотреть комнату: кровать, комод, на котором лежала черная Библия, гладильная машина. На стене над кроватью висела пара фотографий. Первая, в черной рамке, запечатлела мужчину в мантии, опирающегося побелевшими костяшками пальцев одной руки на стол, держащего раскрытую книгу во второй руке и с презрением смотрящего в камеру. Член городского магистрата Ридли-Смит – я уверена.

Вторая фотография, по размеру меньше первой, была в овальной рамке, похожей на бамбуковую. На ней бледная женщина в отделанном оборками белом платье подняла испуганные глаза от шитья с таким видом, будто ей только что сообщили трагическую новость. Она сидела на веранде, и на заднем плане, вне фокуса, виднелись экзотические деревья.

В ней было что-то знакомое.

Осторожными маневрами я подобралась поближе.

Невысокий человек выключил плитку, поднял чайник и налил нам обоим немного черной, как смола, жидкости.

– Твоя любимая чашка, – произнес он, протягивая мне фарфоровую чашку на блюдечке, украшенные большими синими анютиными глазками. По краю чашка была сильно выщерблена, и от щербинок расходились черные трещинки, напоминавшие карту Амазонки и всех ее притоков.

– Благодарю, – сказала я, отворачиваясь от фотографии. Надо познакомиться поближе, перед тем как я наберусь смелости спросить о женщине. – Я сто лет не пила хорошего чаю.

И это правда, если не принимать в расчет завтрак с Доггером.

Я заставила себя поднести чашку ко рту и мило улыбаться, пока едкая смесь разъедала мои вкусовые рецепторы. Это зелье, похоже, настаивали месяцами.

После очень долгой паузы он поинтересовался:

– Как Букшоу?

– Как обычно, – ответила я.

И это тоже правда.

Он жадно смотрел на меня поверх края чашки.

– Весной так красиво, – заметила я. – Весной всегда красиво.

Он печально кивнул, как будто не вполне знал, что такое весна.

– Член городского магистрата сегодня дома? – спросила я. Мне не хотелось рисковать и гадать, кто этот любопытный человек, в обществе которого я пью чай, – сын или брат мистера Ридли-Скотта. Я никогда не видела его в Святом Танкреде, всех прихожан которого я знала на глаз – от последнего дедули до новорожденного ребенка миссис Лэнг.

– Отца? – уточнил он. – Мистера Ридли-Смита? Мистера Ридли-Смита никогда нет дома.

– Я надеялась повидать его по вопросу, связанному с церковью, – сказала я.

Он кивнул с умным видом.

– Насчет святого?

Я чуть не пролила чай.

– Да, – ответила я. – На самом деле так и есть. Откуда ты знаешь?

– Мистер Ридли-Скотт разговаривает с Бенсоном в воздухе.

– Прошу прощения?

– В воздухе, – повторил он, взмахивая рукой. – Мистер Ридли-Смит разговаривает с Бенсоном.

– Ясно, – произнесла я, хотя мне совершенно ничего не было ясно.

– Святого нельзя тревожить! – сказал он неожиданно громким сердитым голосом, и я поняла, что он копирует своего отца.

– Почему? – спросила я.

Он не ответил и уставился на потолок.

– Ш-ш-ш! – произнес он.

Мои уши уже уловили изменение в звуках комнаты, как будто она внезапно увеличилась в размерах. Слышалось гудение, шипение…

– Отторино Респиги, – из ниоткуда объявил унылый замогильный голос. – «Пинии и фонтаны Рима».

Эти слова были произнесены без всякого выражения, как будто говоривший человек утомился дышать. Еще он неправильно произнес фамилию Респиги.

Потом раздались треск и скрип иголки по желобкам крутящейся граммофонной пластинки.

Зазвучала музыка с металлическим призвуком. Я определила ее источник – зарешеченное отверстие высоко в стене.

– Откуда… – заговорила я, но он сразу же остановил меня, подняв руку.

(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-144', c: 4, b: 144})

– Слушай! – сказал он, поднеся палец ко рту.

Вероятно, должно быть еще одно объяснение, подумала я. В доме явно кто-то есть. Унылый голос не принадлежал комментатору «Би-Би-Си», и он явно не звучал как голос члена городского магистрата и канцлера.

Что, если он застигнет меня тут?

«Пинии и фонтаны Рима» продолжали звучать, сопровождая мои бурные мысли драматическим саундтреком.

Кто запер этого несчастного на втором этаже? И почему? Почему они заставляют его слушать музыку через спрятанный громкоговоритель? Кто такой Бенсон? Почему святого нельзя тревожить?

– Что говорил этот Бенсон? – спросила я, но мои слова опять были встречены пальцем у губ и настойчивым «ш-ш-ш».

Почему бы не помочь этому человеку совершить побег? – подумала я. Просто проведу его через две двери, вниз по лестнице, через вестибюль и наружу. Посажу его на «Глэдис», позволю обнять меня за талию и понесусь вниз с горы в Незер-Уолси, а потом, стоя на педалях, прокачу нас до Бишоп-Лейси. Отвезу его в дом викария и…

«Постой-ка, – заговорил голос в моей голове. – Дверь в эту комнату была заперта. Это он впустил тебя».

Кто же из нас пленник в таком случае?

Если вторую дверь можно открыть изнутри, в чем причина? Не впускать кого-то?

Можно ли наружную дверь тоже открыть изнутри? Есть ли там засов? Я не заметила. Она определенно не была заперта. Вероятно, Бенсон, или кому там принадлежит этот лишенный тела голос, случайно оставил ее незапертой.

Две двери, два замка: один открытый, второй закрытый.

Все равно что загадка в «Ежегоднике для девочек».[34]

Я размышляла на эту тему, когда музыка смолкла.

– Музыка учит. Музыка усмиряет дикого зверя, – произнес мой хозяин (или тюремщик?), и мне снова показалась, что он кого-то копирует.

Не успела я задать вопрос, как снова заговорил бестелесный голос, перекрывая гудение и потрескивание в громкоговорителе:

– Петр Ильич Чайковский, – сказал он. – Увертюра к «Лебединому озеру».

Послышался приглушенный треск, как будто кто-то уронил в соседней комнате что-то фарфоровое.

– Продолжаем, – скомандовал голос, и воцарилось неловкое молчание. Наконец он произнес уныло: – Франц Шуберт, «Смерть и дева».

Иголка снова опустилась на желобки пластинки, и из решетки громкоговорителя напряженно вырвались звуки струнного квартета.

«Смерть и дева?» – подумала я. Может, это предупреждение?

В какой дурдом я угодила?

Мой хозяин сейчас сидел совершенно спокойно, полностью погрузившись в музыку, закрыв глаза и сложив руки на коленях, и его губы беззвучно шептали слова.

С его слабым слухом маловероятно, что он разберет едва уловимые звуки, заглушаемые к тому же, благодаря Францу Шуберту, музыкой. Пока тень от меня не упадет на его лицо, я буду в безопасности. Я медленно поднялась на ноги и с леденящей медлительностью двинулась по комнате, обходя его справа и сзади, чтобы не оказаться между ним и окном.

Дойдя до комода, я открыла обложку старой черной Библии.

Аллилуйя!

Как я и надеялась, на первой странице, словно лианы в джунглях, извивались ветви семейного древа Ридли-Смитов. В самом низу под «Рождениями» была запись:

Вивиан Джойес Ридли-Смит. 1 января 1904 года.

Вивиан. Так вот как его зовут. Ему сорок семь лет.

Я закрыла Библию, и тут мои пальцы скользнули по острому краешку. Между двумя следующими страницами было что-то заложено.

(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-145', c: 4, b: 145})

Конверт. Я вытянула его.

Спереди летящим и явно женским почерком было написано: «Дражайшему Джослину».

Должно быть, это что-то из старых времен, из семейных бумаг. Но кто такой Джослин, адресат?