Место явки - стальная комната - Даль Орлов

«Женя — человек без морали», — сказал мне о нем профессор Бояджиев, в молодости побывавший объявленным в числе лидеров космополитов. А драматург Шток, человек мудрый, узнав, что я согласился на уговоры Суркова идти к нему в заместители в журнал «Искусство кино» заметил: «Ну что ж, во всяком случае, вы будете вспоминать работу с ним как факт биографии».

Правда — так и вспоминаю. Обязательно вспомню и подробнее, не только в «толстовском контексте», пока же объясню в нескольких словах, что имелось ввиду, когда было сказано «без морали». Как я это понял.

Сурков не хотел жить плохо, он хотел жить хорошо. Хорошо, как в самом широком смысле — чтобы признавали, чтобы к его мнению прислушивались власти, особенно партийные, так и в узко-конкретном, бытовом — жить в просторной, полученной от государства квартире, ездить на персональной «Волге» с шофером, иметь доступ в закрытые для простых смертных распределители продуктов, где давали дефицит за полцены. Словом, хотел быть элитой по-советски. И почти до самого конца у него это получалось, умел.

— Почему вы не ходите советоваться в ЦК? — спросил он меня как-то.

— Да вроде бы нет причины, пока и без того все ясно…

— Надо ходить. Там ведь как рассуждают: ага, к нам в отдел он не ходит, но ведь к кому-то же он ходит! Обидятся…

Сурков был виртуозом аппаратных игр и выстраивания отношений с нужными людьми на властных этажах государственной и идеологической конструкции. Понятно, что чистотой иных моральных принципов приходилось и поступаться. Иначе выпадешь из тележки, а ехать в ней уже привык..

В лице Суркова с его могучими и циничными мозгами партия имела поистине выдающегося своего пропагандиста в области искусства и культуры… То, что другие, гораздо менее одаренные, как говорится, ломили в лоб, обходясь в своих писаниях двумя-тремя десятками слов, штампами да проверенным набором заезженных лексических сращений, он умел облекать в пышные одежды словесной изощренности, под пустопорожние партийные лозунги сам придумывал теоретические фундаменты, которые под его рукой приобретали вид глубоко научный, оставаясь, конечно, по своей сути чистой демагогией. В таком духе он и вел свой толстый теоретический журнал «Искусство кино».

Интеллигенция, обретавшаяся на кухнях, считавшаяся прогрессивной, терпеть не могла Суркова вместе с его журналом. Но даже она не могла отрицать щедрой субъективной талантливости этого певца официоза — его литературный и ораторский дар был вне сомнений. У многих не укладывалось в голове: служит властям, а такой блистательный! Не может быть. И распускали всяческие уничижительные слухи о нем, хоть как-то пытаясь объяснить для себя соединение несоединимого, и никак не могли не говорить о нем, не перемывать косточки. А он постоянно давал поводы — то очередной публикацией в журнале, то вдруг иным личным выбросом, когда хоть стой, хоть падай.

Я, согласившись на уговоры идти к нему в замы, мало что знал об этом обо всем. Он высмотрел меня по моим писаниям в прессе, я дал согласие, потому что неожиданно получал шанс определиться в кино, тайной моей целью было начать писать сценарии. Ну, а дальше в нашем общении, в совместной работе стали накручиваться сюжеты в духе вышеупомянутого Стефана Цвейга, а может быть, и Кафки. Когда-нибудь поговорим об этом особо. Но что бы не происходило, я всегда видел его творческую крупность, абсолютную личную незаурядность, покоряющую полноправность его присутствия в искусстве, в литературе, в журналистике.

Много лет он состоял в переписке с Леонидом Леоновым. Шутил: мы пишем друг другу, но не читаем. Я не могу его почерк разобрать, он — мой.

Очень было бы интересно разобрать сейчас эти тексты…

Он восхищался Тарковским. В труднейшие для того моменты ходил к нему в дом, они щедро переписывались. Кое-что сейчас опубликовано и видно, с каким уважением и доверием относился режиссер к своему старшему товарищу-критику.

Давая ему для прочтения «Ясную Поляну», я, признаюсь, испытывал немалую робость. Я не просил поддержки, я хотел получить суждение человека, очень хорошо понимающего, что по чем в искусстве и литературной профессии. Я знал, что в данном случае его ничто не вынудит кривить душой, если пьеса не понравится. Дело, как говорится, — один на один, легче обругать, чем похвалить: не очень нужно начальнику, чтобы подчиненный набирал лишние творческие очки.

И вот перечитываю запись его монолога, сделанную 35 лет назад на улице Усиевича, дом 9 в кабинете главного редактора журнала «Искусство кино». Цитирую, как записано.

…Интересно, умно, нет иллюстративности, сделано не так, как обычно пишутся биографические пьесы. Есть отличные сцены: конец первого акта, например, хороши все параллели — старый Толстой, молодой Толстой. Хороши Софья Андреевна, Чертков, Александра Львовна. Очень удачны, психологически убедительны прорывы сквозь толстовщину. А вот Лев Львович прямолинеен. На полях сделаны пометки, касающиеся текстовых деталей…

(Всего я насчитал 38 пометок по языку, они выписаны рядком на отдельной бумажке и все — одна за другой — перечеркнуты. Значит, я тогда их выполнил. Грех было не воспользоваться помощью одного из лучших литправщиков, с которыми я в своей жизни имел дело).

Свои немногие критические соображения он подробно обосновал, оговорившись при этом: «…Не мог вам не сказать так, как думаю. Я и Иону Друцэ, при всем моем уважении к его таланту, все прямо высказал…» (Оказывается, он уже успел к тому моменту и «Возвращение на круги своя» прочитать!) Прямо сказал и Ермолинскому о его сочинении, он на меня обиделся. А «Ясную Поляну» я послал Ломунову и по телефону отрекомендовал. Вы потом ему позвоните. Это настоящая драматургия, это будет хорошо смотреться и играться. Поздравляю, это большая работа…

Столько времени прошло, а и сейчас, перечитывая, чувствую зуд в лопатках — крылья за спиной вырастают. И не процитировать не мог. Как сказал однажды Сергей Михалков, а он знал, о чем говорит: скромность — кратчайший путь к беззветности.

Но надо, хотя бы коротко, дорассказать про Суркова.

Через год примерно после описанного здесь разговора мне предложили, а я дал согласие занять весьма высокое место в кинематографической системе. Сурков звонил мне ночами и подолгу отговаривал. В один из дней я пришел в редакцию попрощаться. В нашем маленьком кинозале шел просмотр, я заглянул туда и Сурков вышел. Выслушав все полагающиеся слова, он вдруг достал из внутреннего кармана белый продолговатый конверт, тщательно заклеенный, и вручил мне. «Пусть это будет у вас!..» И отошел.

Неразборчивым сурковским почерком, а я уже умел его понимать, на конверте было написано: «Вскрыть после моей смерти».

В состоянии некоторого ужаса я убрал конверт уже в свой внутренний карман.

Что он хотел этим сказать? Вряд ли надеялся так меня испугать, что я отказался бы от должности. Но я не плохо его изучил, как бы даже мог заранее улавливать эскападную логику его поступков. Поэтому думаю, тут скорее было иное: он рассчитывал, что получив завещание, я раззвоню о нем всей Москве. Дойдет до начальства. Начальство испугается: оно там принимает кадровые решения, у него, Суркова, не спросясь, и вот — такого выдающегося деятеля довели до самойбийства. Других мотиваций не вижу.

Но рассчитывая на несколько ходов вперед свои гроссмейстерские казуистические партии, Евгений Данилович на последнем ходе нередко оказывался жертвой собственной хитрости. Так и получилось: он думал, что я раззвоню, а я, как человек порядочный, кому можно доверять, все сделал, как меня попросили: попросили «вскрыть после смерти», после смерти и будет вскрыто. И промолчал я пятнадцать лет — никому ни слова! — письма, естественно, не вскрывая.

Бодливой корове, как известно, бог рогов не дает. Именно на Суркова, правоверного партийца, стали сыпаться несчастья, которые он себе и в страшном сне не мог бы представить. С помощью хитро организованного брака сбежала за границу дочь. Уже это по тем временам — конец карьеры. Сразу его не тронули, помнили заслуги. Но он стал с утроенной энергией разоблачать происки явных и скрытых идеологических недругов и в результате так перестарался, что просто жутко надоел всем трем отделам ЦК — культуры, пропаганды и зарубежному. Челюсти партии к тем временам уже начинаои слабнуть… Естественно, своим старанием в деле «постановки вопросов» он «достал» и киноминистра. И его сняли с главного редактора «Искусства кино», заменив человеком, которого он же когда-то и пригрел. А когда осталось совсем ничего до исчезновения КПСС, он еще и потерял партбилет, успев пережить «персональное дело». Видимо, одно из последних в истории страны.

Суркову осталось только преподавание во ВГИКе, где он вел семинар кинокритиков. Ему уже было под семьдесят. И тут надо же — влюбился в студентку! Причем страстно. До такой степени, что задумал разменять свою очень неплохую квартиру, чтобы жить с любимой девушкой на постоянной основе. Для его жены — Олимпиады Трофимовны, бывшей актрисы, оставшейся и без дочери, и теперь теряющей мужа, с которым прожила всю жизнь, настали черные дни.