Спасенная книга. Воспоминания ленинградского поэта. - Лев Друскин

Поэзия поманила и покинула, как будто ее дали взаймы.

Что же осталось? Искусственно поддерживаемая слава?

Разве можно жить одним прошлым?

И я перехожу к самому трудному.

Длинен, нескончаемо длинен список талантливых русских людей, погибших от пьянства. И внизу, под этим горестным столбцом, я ставлю и ее имя.

Она была в ореоле, вроде святой, но ее (как и Михаила Светлова) лишали возможности выступать, не допускали на экран телевизора. Всех испугало бы морщинистое, отекшее от алкоголя лицо. И к тому же, это нарушило бы канонический образ.

Скульптор Василий Остапов рассказывает:

— Пригласить Ольгу Федоровну в мастерскую было невозможно, и я лепил ее портрет у нее, в ванной комнате, — верхний свет, удобно. Да и грязи много.

А она лежала в комнате — на неубранной постели, пьяная.

Пройду по коридору, погляжу на нее, и назад — за работу.

А иногда слышу, пробирается она по стеночке и бормочет:

121

"Идет бычок, качается,

Вздыхает на ходу:

Ох, доска кончается,

Сейчас я упаду".

Откроет дверь на кухню, нальет стакан — и в постель. А когда я показал ей, что получилось, отвернулась и заплакала:

— Ой, Васенька, неужели я такая страшная?

Остапов обрывает рассказ и добавляет последнюю — до озноба — фразу:

— Потом я ее из глины в дерево перевел.

Анна Ахматова в стихотворении "А там мой мраморный двойник…" писала:

"Холодный, белый, подожди,

Я тоже мраморного стану".

Но Берггольц не желала быть ни мраморной, ни бронзовой. Она исступленно кричала: "Не вбит еще крюк, на котором повешусь!"

Она не хотела своей судьбы. Она уверяла себя, что это не конец, что жизнь не может завершаться так бесплодно.

"Я знаю о многом. Я помню. Я смею.

Я тоже чего-нибудь страшного стою".

Но это был конец. И когда она поняла, осталось только одно: последнее, простительное ей тщеславие.

Умирая от цирроза печени, она молила:

"Похороните меня на Пискаревском кладбище".

Почему этого не сделали?

Почему, превратив ее в памятник при жизни, отказались выполнить ее последнюю просьбу и не воздали ей посмертную почесть — ей, чьи надписи выбиты на плитах ленинградского пантеона?

Чего боялись?

Неужели для нее не нашлось бы места?

И я закрываю тетрадь с чувством недоумения, боли и стыда.

122

Эвакуация

БОРИСОВА ГРИВА –

Двое подростков вытащили меня с трудом из вагона и опустили в липкую грязь между поездами. Все ушли. Мама тоже ушла во мрак, чтобы поискать кого-нибудь из мужчин, которые могли бы донести меня до машин, еле слышно гудящих вдали.

Я лежал в холодном месиве между двумя поездами и все время ждал, что один из них тронется и затянет меня под колеса — переползал поближе то к одному, то к другому.

Мама вернулась примерно через час — как она нашла меня, не знаю (путей и составов было много).

Потом истощенный человек, хрипло дыша, тащил меня на икорках и бормотал:

— Ой, тяжко! Не донесу!

Смутно помню сарай с нарами. Про кого-то говорили:

— Выдали ему на дорогу хлеб, а он набросился сразу и умер.

Вскоре меня положили на носилки и понесли к грузовикам. У машин шла ожесточенная борьба. Дважды носилки пытались столкнуть обратно в руки санитаров.

125

Наконец тронулись через озеро в сторону Кобон. Лед таял, и колеса были наполовину скрыты под водой.

Все мне снится местечко Кобоны,

Все назад я гляжу, не боясь:

Стон моторов и беженцев стоны,

Вещи брошены в лютую грязь.

Я без дома, как ветка, засохну,

Я умру в этом поле нагом…

Ничего. Не погибну. Не сдохну.

Уноси меня к югу, вагон.

Увози меня к югу, теплушка.

Я измучен. Подвинься, сержант.

Словно чая зеленого кружку,

Поднесу я к губам Самарканд.

По-узбекски бормочет арык нам,

Все вокруг — в голубом, золотом…

Не могу! Не хочу! Не привыкну!

Лучше в гости приеду потом.

Я вернусь в свой расстрелянный город,

В злую юность свою — в Ленинград.

И когда мне исполнится сорок,

Он прекраснее станет стократ.

А когда пятьдесят мне подкатит

И сдавать мое сердце начнет,

Он меня, словно ветер, подхватит,

Петушиное слово шепнет.

Будет день этот в облачной пене,

Будет память, как шрам ножевой, —

И спущусь я к Неве по ступеням,

И воды зачерпну я живой.

126

НЕ СКАЗАВ НИ СЛОВА-

Где он, сосед по купе, убийца мамы — молодой, холеный? Утром, не сказав нам ни слова, не предупредив, он привел патруль и снял с поезда отекшую от голода женщину и ее парализованного сына, потому что ночью они чесались. И мы добирались от Рязани до Ташкента больше месяца. А тот поезд домчал бы нас за три дня. И мама была бы жива, была бы жива…

ПОСЛЕДНИЙ ДАР МАМЫ –

Средняя Азия началась для нас с Ташкента, с загородной больницы.

Болезнь называлась пеллагрой. Все тело стало шершавым, как у ящерицы.

Мама лежала в другом отделении, на первом этаже.

Иногда меня сажали снаружи на подоконник, и я видел ее бедное распухшее лицо.

Ей нельзя было пить. Но ее мучила жестокая жажда, и она пила воду — стакан за стаканом, и с каждым глотком в нее входила смерть.

Она то жалобно стонала, то теряла сознание и бредила. А я гнал от себя этот ужас и верил: мама останется со мной, даже в осажденном Ленинграде женщины умирали реже.

Как-то ночью меня разбудили и сказали, что маму увезли в институт переливания крови. Толстая заспанная узбечка передала мне помятый кожаный чемодан с отлетевшими застежками и конверт, несколько сторублевых бумажек, последний дар мамы.

СПРАВКА –

Гражданка Друскина Двоше—Родель Эльевна находи-лась на излечении в стационаре института переливания с 11 /IV-42 г. по … умерла 24/IV-42 г. в 8 часов вечера.

127

Результат лечения: поступила в институт без хлебной карточки, как эвакуированная из Ленинграда. Зарегистрировано в реестре за № 7431.

ТОРЖЕСТВЕННОЕ ПОСЕЩЕНИЕ-

Я лежал по обыкновению на скамейке в больничном дворе, когда ко мне в гости пришли пионеры.

До какой-то ташкентской школы докатилась весть, что в пригородной больнице находится комсомолец, участник обороны Ленинграда. Да и статью в «Огоньке» они, вероятно, читали.

Они хотели обставить все как можно торжественнее, явились с барабаном и, по-моему, с развернутым флагом.

Я лежал грязный, оборванный, на свесившемся до земли матраце. Кругом сидели, лежали, бродили страшные, изможденные люди.

Я обнимал за плечи нарядных двенадцатилетних ребятишек, рассказывал о Ленинграде, но они все время растерянно косились по сторонам.