Просто дети - Патти Смит

Роберт съехал с Холл-стрит и поселился у друзей в районе Мертл-авеню. В отличие от меня, он не рвался путешествовать. Поставил перед собой задачу обрести финансовую независимость благодаря творчеству, но пока жил на свой студенческий кредит и случайные заработки.

Мы с Линдой не могли нарадоваться, что оказались в городе нашей мечты – Париже. Жили мы в каком-то клоповнике на Монмартре, прочесывали город в поисках мест, где пела Пиаф, ночевал Жерар де Нерваль и покоился в земле Бодлер. Граффити на улице Дез-Инносан вдохновили меня на рисование. Мы с Линдой отыскали магазин художественных принадлежностей и простояли там несколько часов – любовались прекрасной французской бумагой с изящными водяными знаками в виде ангелов. Я купила несколько карандашей, несколько листов бумаги “Арш” и большую красную папку с холщовыми завязками – клала ее на кровать, и получался импровизированный стол. Сидела на кровати, подогнув под себя ногу, и рисовала уверенными штрихами. Я таскалась со своей папкой из галереи в галерею. Мы присоединились к труппе уличных музыкантов и собирали деньги с шляпой. Я писала стихи и рисовала, Линда фотографировала. Питались мы хлебом и сыром, пили алжирское вино, завшивели, ходили в блузках с широким воротом: в общем, бродили, не помня себя от счастья, по парижским закоулкам.

Посмотрели “Один плюс один” Годара. Этот фильм кардинально повлиял на мое отношение к политике и воскресил во мне любовь к “Роллингам”. А всего через несколько дней французские газеты пестрели портретами Брайана Джонса: Est mort, 24 ans[46]. Я печалилась, что мы не можем попасть на бесплатный концерт его памяти, который уцелевшие “Роллинги” устроили в Гайд-парке: собралось больше двухсот пятидесяти тысяч человек, в финале Мик Джаггер отпустил в лондонское небо десятки белых голубей. Я отложила рисование и начала писать цикл стихотворений для Брайана Джонса: впервые выразила в творчестве свою любовь к рок-н-роллу.

Мы всегда радостно предвкушали посещение офиса “Америкэн экспресс”, где получали письма и отправляли свои. В почте обязательно оказывалось что-нибудь от Роберта: смешные коротенькие послания, где он рассказывал о своем труде, здоровье, злоключениях и непременно о любви.

Он временно перебрался из Бруклина на Манхэттен: поселился на Диленси-стрит в лофте вместе с Терри (они оставались добрыми приятелями) и несколькими его друзьями, которые держали транспортную фирму. Работа грузчика обеспечивала Роберта деньгами на карманные расходы, а лофт был большой и необжитой: широкий простор для занятий искусством.

В первых письмах Роберта ощущалось легкое уныние, но затем он воспрял духом – описал, как впервые посмотрел “Полуночного ковбоя”. Роберт не имел обыкновения ходить в кино, но этот фильм принял близко к сердцу. “Это про ковбоя-жиголо с Сорок второй улицы”, – сообщил он мне, назвав фильм настоящим шедевром. Роберт узнал себя в главном герое и перенес образ жиголо в свое творчество, а затем и в жизнь. “Жиголожиголожиголо. Наверно, это про меня”.

Иногда складывалось впечатление, что Роберт сбился с пути. Я читала его письма и сокрушалась, что нахожусь далеко от него. “Патти – страшно хотелось плакать, – писал он, – но весь плач остается внутри. Глаза завязаны, и повязка удерживает слезы. Сегодня я ничего не вижу. Патти – я ничего не понимаю”.

Он ехал на метро на Таймс-сквер и там толкался среди мелких жуликов, сутенеров и проституток в “Саду Извращений”, как он выражался. Сфотографировался для меня в фотоавтомате – в бушлате, который я ему подарила. Смотрел на меня со снимка искоса, выглядывая из-под околыша французской матросской шапки старинного образца; это моя самая любимая его фотокарточка.

В ответ я сделала ему коллаж “Мой жиголо”, в который включила одно из его писем. Он убеждал меня не волноваться, но, видимо, все больше погружался в мир криминальной секс-индустрии, который отражал в творчестве. Похоже, его влекла садомазохистская стилистика – “Точно не скажу, что все это значит, но чувствую: это хорошо”, и он описывал мне работы с названиями типа “Штаны тугие ебарские” и рисунки, на которых он калечил макетным ножом персонажей из СМ-субкультуры. “В месте, где должен быть его конец, я воткнул крюк, потом повешу цепочку с игральными костями и черепами”. Он писал, что включает в коллажи кровавые бинты и пластыри, оклеенные звездочками.

Всем этим он увлекался не для того, чтобы подрочить, – ему нужно было пропустить этот мир через фильтр собственной эстетики. Фильм “Мужской журнал” он раскритиковал: “Обычная коммерческая дешевка, в которой снимались одни мужчины”. Садомазохистский бар “Набор инструментов” оставил его равнодушным: “Просто какие-то здоровенные цепи на стене и всякая другая хрень, не впечатлило”. Он написал мне, что хотел бы сам спроектировать интерьер для такого заведения.

Через несколько недель я забеспокоилась: похоже, с Робертом что-то было неладно. Вопреки своему обыкновению, он начал жаловаться на здоровье: “У меня что-то со ртом, десны побелели и ноют”. Иногда ему было не на что купить еды.

Но постскриптумы по-прежнему были полны типичной для Роберта бравады. “Меня ругают за то, что я одеваюсь как жиголо, что у меня душа жиголо и тело жиголо”.

“И среди всего этого люблю тебя по-прежнему”, – заканчивал он письмо и подписывался “Роберт” с синей звездой вместо буквы “t” – нашим символом.

21 июля мы с сестрой вернулись в Нью-Йорк. Вокруг только и было разговоров что о Луне. На Луну ступил человек, но я этого почти не заметила. Еле волоча дорожную сумку и папку с рисунками, я отыскала лофт на Диленси-стрит под Вильямсбургским мостом, где жил Роберт. Он страшно обрадовался моему приезду, но я обнаружила его в ужасном состоянии. Письма не отражали истинного положения дел. Он исхудал, заболел язвенным гингивитом, его сильно лихорадило. Пытался скрыть свою физическую слабость, а сам даже встать не мог – голова кружилась. Тем не менее в творческом плане он сделал очень много.

Мы были наедине: его соседи по лофту уехали на выходные на Файр-Айленд. Я прочитала ему свои новые стихи, он задремал. Я стала бродить по лофту. На начищенном деревянном полу валялись работы, которые он столь живо описывал в письмах. Он справедливо гордился ими. Работы были отличные. Сцены секса между мужчинами. На одной работе была изображена я: в соломенной шляпе, на поле из оранжевых прямоугольников.

Я навела порядок в его вещах. Разложила его цветные карандаши, медные точилки, обрезки мужских журналов, золотые звездочки и рулоны марли. И прилегла рядом с ним, размышляя, что делать дальше.