Бенито Муссолини - Кристофер Хибберт

Маргарита Сарфатти описывает случай, когда они вместе рассматривали гобелены в Ватиканском музее. Он не находил в них ничего особенного. «Ну что они в конце концов из себя представляют? — говорил он. — Просто куски материала». Даже сам Ватиканский дворец не произвел на него особого впечатления, за исключением своих размеров. «Как много комнат, — говорил он подобно оказавшемуся во дворце ребенку, — и какие они большие. Раньше умели строить».

Гитлер также обратил внимание на неспособность Муссолини оценить произведения изобразительного искусства. В 1938 году, посетив во время своего визита галереи Питти и Уффици во Флоренции, он был поражен тем, что дуче при этом явно скучал. Позднее в Неаполе фюрер вновь был потрясен безразличием Муссолини к картинам, посмотреть которые он пригласил Гитлера. Когда он «смотрел на эти полотна, — говорил Гитлер, — было ясно, что он едва их выносит. В конце концов и я сам перестал видеть в них что-то особенное». Муссолини никогда не разделял гордости итальянцев за свое великое художественное наследие и не мог понять их недовольства, вызванного тем, что он подарил скульптуру Мирона «Дискобол» Гитлеру, который во время своего визита в Рим восхищался ею. Он также отказывался разделить их опасения, что во время войны произведения искусства могут быть уничтожены в результате английских или американских бомбардировок.

И хотя живопись, скульптура, как и любые предметы искусства, приводили его только в замешательство, оставляя равнодушным, а посещение оперы навевало на него скуку и даже сон, свидетельствует его сын Витторио, литература на протяжении всей жизни дуче владела его сердцем. Увлечение ею не становилось менее искренним из-за того, что хвастаясь своим литературным вкусом, он имел тайное пристрастие к дешевым эротическим романам [15] . Его больше всего печалило то, жаловался он позднее, что фашизм не дал миру ни одного великого поэта и даже стоящего писателя.

«Я бы не волновался, — говорил он, — если бы была хоть одна хорошая фашистская книга. Но что мы имеем? Негодный хлам! Я бы предпочел иметь талантливо написанные оскорбления, чем все это». Несмотря на абсурдные действия фашистской цензуры, изъявшей из библиотек, наряду с другими авторами, книги Роберта Грейвза и Акселя Мунте, он, видимо, был искренен в своих суждениях.

В недавнем интервью Альберто Моравиа рассказал о своей сатирической антифашистской книге «Маскарад», написанной им на Капри в 1940 году.

«Мы вели настоящую войну — с фашизмом, цензурой и т. п. Готовую рукопись любой книги следовало отдавать в министерство народной культуры для получения одобрения на публикацию. В министерстве, скажу вам, сидели в основном учителя средних школ, получавшие по триста лир за каждую прочитанную ими книгу. Разумеется, чтобы сохранить за собой синекуру, они, когда для этого были основания, давали отрицательный отзыв. И вот я представляю рукопись на контроль. Но прочитавший ее имярек, не желая высказывать своего суждения, передал ее заместителю начальника управления, тот, обуянный сомнениями, передал ее начальнику управления, этот министру, министр наконец-то — Муссолини».

— Думаю, — сказал корреспондент, — вас вызвали на ковер?

— Ничего подобного. Муссолини приказал опубликовать книгу.

— Ну?

— Он был неплохим человеком.

— Вы понимаете, что данное интервью будет опубликовано за границей. А там к Муссолини относятся совершенно по-другому.

— Но мы-то знаем, что представлял из себя Муссолини. Думаю, это не делает нас фашистами. Самой большой его ошибкой было дремучее непонимание внешнеполитических проблем. Если бы его внешняя политика была такой же умной, как внутренняя, то, думаю, он и сейчас был бы дуче».

2

Хотя фашистская Италия слишком осторожно и терпимо относилась к инакомыслию и была далека от эксцессов германского национал-социализма, в ней к концу 1936 года возобладала доктрина «унификации». Чтобы заставить итальянцев жить в соответствии с фашистскими идеалами дисциплины и долга, предпринимались целенаправленные, упорные и зачастую абсурдные попытки навязать им строгость и единообразие в поведении, чуждые их характеру и не соответствовавшие даже раннему девизу фашистов: «Мне на это наплевать». Отныне, неустанно повторял сам дуче, «классическая и историческая ответственность» фашизма состоит в том, чтобы добиваться «строгого соблюдения фашистской нормы», долг же фашистов заключается в том, чтобы подавать пример эффективности, решительности, динамизма в противоположность распущенности дофашистской Италии и образу жизни западных демократий, который характеризовался как застывший, традиционный, буржуазный и обывательский — то есть такой же декадентский, как теплые домашние туфли [16] . «Живите с опаской», «К жизни нельзя относиться с легкостью» — это были не только лозунги, но и основополагающие догмы фашистской веры. «В других странах, — любил отмечать Муссолини, — революционеры постепенно становятся более умеренными; мы же, итальянцы, с годами становимся все радикальнее, все тверже».

Фашист должен всегда быть начеку и не впадать в духовную и моральную лень, присущую прошлому. Он должен быть «новым человеком эпохи Муссолини», пылким, решительным, целеустремленным, готовым отказаться от удовольствий и самозабвенно служить строгим идеалам фашистской морали. «Мы сторонники коллективных жизненных начал, — говорил Муссолини, — и желаем развивать их за счет индивидуализма». Для осуществления этой цели зарегистрированным членам партии, которых в марте 1937 года насчитывалось более двух миллионов, предписывались суровые нормы поведения, которым в конечном счете должна была последовать вся нация.

Пять лет, предшествовавшие началу войны, вошли в историю как «эра Стараче», когда секретарь партии Акилле Стараче предпринимал неоднократные попытки превратить итальянцев в покорных конформистов и спартански настроенных сторонников идеала Муссолини. Стараче был человек, слепо преданный дуче, недалекий и неумный. Его особенно сильно ненавидели на Севере, для которого он оставался невежественным грубым южанином. Именно таких деятелей Муссолини с готовностью назначал на высокие посты в фашистской иерархии. К концу 30-х годов поднялось, как писал в своем дневнике Чиано, «настоящее народное восстание против мелочных ограничений, вводимых секретарем партии». Министр иностранных дел проницательно отметил, что он сделал «две самые серьезные ошибки, которые можно было совершить в отношении итальянского народа. Он создал атмосферу преследования и раздражал народ тысячами мелочей. Итальянцы любят, чтобы их правители правили, проявляя терпимость. Они могут простить, если вы причинили им зло, но не простят, если вы докучаете им».