Ферма - Том Смит

Искренне ваша,

Тильда

Я не выпускал листки из рук, делая вид, что все еще читаю их. Мне нужно было время, чтобы собраться с мыслями. Никогда в жизни мать не выглядела такой одинокой, как та юная девушка, которую она описывала в своих воспоминаниях, добивающаяся любви единственной подруги. Выяснилось, что я настолько не любопытен, что передо мной во весь рост стал вопрос: а знаю ли я вообще своих родителей?

Мою любовь к ним постепенно сменилась безразличием. Оправданием мне может служить лишь то, что отец с матерью никогда не рассказывали о трудностях, которые им довелось пережить. Они хотели уйти от прошлого и построить новое, счастливое будущее. Не исключено, что свои действия я объяснял желанием не бередить их душевные раны. Но ведь я был их сыном, единственным ребенком — и одним-единственным человеком, который мог расспросить их об этом. Я принимал фамильярность за проницательность, а часы, проведенные вместе, стали для меня мерилом взаимопонимания. Хуже всего, я принимал комфорт как нечто само собой разумеющееся, пребывая в безразличном довольстве, и мне даже в голову не приходило полюбопытствовать, что скрывается под желанием моих родителей построить семейную жизнь, столь разительно отличающуюся от их собственной.

Обмануть мать мне не удалось — она поняла, что я прочитал все. Взяв за подбородок, она заставила меня поднять голову и встретиться с ней взглядом. И в ее глазах я прочел решимость. Передо мной сидела совсем не та потерянная молодая девушка, о которой я только что читал.

Ты хочешь задать вопрос, который сыну нелегко задать матери. Но я не стану отвечать на него, пока ты сам не спросишь меня об этом. Ты должен произнести эти слова вслух. Ты должен набраться мужества, чтобы взглянуть мне прямо в глаза и спросить, не убила ли я Фрею.

Мать была права. Я хотел задать ей этот вопрос. Читая, я неотрывно думал о том, что случилось в тот день на озере. Представить случайную встречу и последовавшую за ней ссору было нетрудно: благодаря годам работы на ферме, мать всегда отличалась физической силой, в чем выросшая в городе Фрея, несомненно, ей уступала, превосходя лишь красотой. Их дорожки пересеклись. Мать, пребывая в ярости после долгих месяцев вынужденного уединения и страданий, вышла из себя, схватила бывшую подругу за плечи и принялась трясти, а потом, когда ее захлестнул гнев от пережитых унижений, сунула Фрею головой в воду. После, справившись с чувствами, мать наверняка устыдилась своих действий и вернулась на берег, но, оглянувшись, заметила, что Фрея так и не вынырнула на поверхность, очевидно, потеряв под водой сознание. Мать тут же вернулась и предприняла отчаянную попытку спасти ее, но было уже поздно. И тогда она ударилась в панику и скрылась с места преступления, оставив тело подруги в воде.

— Ты имеешь какое-то отношение к смерти Фреи?

Но мать лишь покачала головой.

— Задай вопрос иначе. Это я убила Фрею? Задай его! — Она принялась повторять снова и снова: — Это я убила Фрею? Это я убила Фрею? Это я убила Фрею?

Она наседала на меня, ударяя костяшками пальцев по столу всякий раз, когда произносила имя подруги. Я растерялся и больше не мог этого выносить. Прежде чем она вновь стукнула по столу, я перехватил ее кулак, причем рука моя заныла от усилия, и спросил:

— Это ты убила ее?

Нет, не я.

В любой школе, в любом уголке мира можно найти несчастного ребенка, о котором ходят злобные сплетни, причем по большей части насквозь лживые. Хотя это не имеет никакого значения, потому что если ты живешь в общине, которая поверила этой лжи и повторяет ее, то ложь становится правдой — и для тебя, и для всех остальных. От нее не убежишь, потому что она — вопрос не улик или доказательств, а неприязни и ненависти, а ненависть не нуждается в доказательствах. И скрыться можно лишь в собственном внутреннем мире, поселиться и жить среди своих фантазий и мыслей, но навсегда туда убежать невозможно. От внешнего мира нельзя отгородиться надолго. Когда он начинает вторгаться к тебе, надо бежать по-настоящему — и ты собираешь вещи и бежишь.

Сейчас, оглядываясь назад, я вижу, что Фрее приходилось нелегко. Мать ее умерла, и жизнь перевернулась с ног на голову. Предав меня, она вступила в связь с молодым человеком, наемным работником на одной из крупных ферм. Поговаривали, что она беременна. Некоторое время она не ходила в школу. Запахло скандалом. Не спрашивай, правда ли это. Я не знаю. Меня не интересовало, что говорят о ней люди. Узнав о смерти Фреи, я оплакивала ее так, как никто. Я оплакивала ее, несмотря на то что она предала меня и повернулась ко мне спиной. Я готова расплакаться и сегодня, потому что до сих пор люблю ее.

Теперь, узнав правду о событиях лета 1963 года, ты должен признать, что они не имеют ничего общего с теми преступлениями, что были совершены летом года нынешнего. Между ними нет никакой связи. Мы говорим о разных людях, оказавшихся в разных местах в разное время.

Постоянное и загадочное упоминание неких «преступлений» начинало изрядно меня раздражать. Осмелев, я задал матери прямой вопрос:

— Миа мертва?

Мать была поражена в самое сердце. До сих пор она выдавала мне информацию в том порядке, в каком считала нужным. Я же сидел и покорно внимал ей. Но теперь все изменилось: прежде чем мы пойдем дальше, я хотел получить краткое резюме того, о чем мы будем говорить. Я слишком долго позволял ей вилять и избегать прямых ответов. Мать тут же парировала:

— К чему ты это спросил?

— Не знаю, мам. Ты все время говоришь о преступлении, о заговоре молчания, но не желаешь объяснить, что имеешь в виду.

— Одна лишь хронология позволяет сохранить здравомыслие.

Она произнесла эти слова с таким видом, словно изрекала общепринятые прописные истины.

— И что это должно означать?

— Когда ты перепрыгиваешь с одного на другое, люди начинают сомневаться в твоем здравомыслии. То же самое случилось со мной! Самый безопасный путь — начать с начала и дойти до конца. Следовать цепи событий. Так что хронология в этом вопросе — залог всего.

Мать говорила о здравомыслии так, словно имела в виду старомодный полицейский тест на опьянение, когда водителя, подозреваемого в злоупотреблении спиртным, просят пройти несколько шагов по прямой.

— Я все понимаю, мам. Ты можешь рассказывать мне о случившемся так, как считаешь нужным. Но сначала я должен знать, о чем мы говорим. Поясни это мне одним предложением. И я буду готов выслушать все подробности.

— Ты мне не поверишь.

Моя прямота несла в себе определенный риск. Я не был уверен, что мать не попытается уйти, если я буду слишком уж сильно давить на нее. Испытывая некоторое внутреннее беспокойство, я заявил:

— Если ты скажешь мне об этом прямо сейчас, я обещаю не спешить с выводами до тех пор, пока не выслушаю всю историю целиком.

Для меня очевидно, что ты по-прежнему не веришь в то, что на самом деле случилось в Швеции, хотя я с самого начала заявила, что речь идет о преступлении, у которого есть своя жертва. И даже не одна. Тебе нужны дополнительные сведения? Пожалуйста. Да, Миа мертва. Молодая девушка, которую я успела полюбить, умерла. Она погибла.

А теперь спроси себя вот о чем. Разве раньше я верила в какие-либо нелепые и дикие теории? Разве выискивала конспирологические заговоры в каждом выпуске новостей? Или облыжно обвиняла кого-либо в совершении преступления? Все, у меня осталось совсем мало времени. Я сегодня еще должна обратиться в полицию. Но если я приду в полицейский участок одна, то офицеры в первую очередь свяжутся с Крисом, а он расскажет им сказку о моей болезни, причем подробно и занимательно. Почти наверняка эти самые офицеры полиции окажутся мужчинами — такими же, как Крис. И они поверят ему. Я уже видела, как это бывает. Мне нужен союзник, предпочтительно член семьи, который будет находиться рядом и встанет на мою сторону, поддержит меня. У меня нет никого, кто подходил бы для этого лучше тебя. Мне очень жаль, что на тебя свалилась такая ответственность.

Ты задал мне прямой вопрос. Я ответила на него. Теперь моя очередь прямо спросить тебя кое о чем. Не слишком ли многого я прошу? Потому что если ты лишь тянешь время до прибытия отца, если ты, не слыша ни единого моего слова, избрал эту тактику, чтобы заставить меня говорить и задержать здесь до тех пор, пока вы вдвоем не отвезете меня в сумасшедший дом, то позволь предупредить тебя: я сочту это предательством столь подлым, что дальнейшие отношения между нами станут невозможными. Ты перестанешь быть моим сыном.

Собственно, мать с самого начала намекала, что если я ей не поверю, то наши отношения пострадают непоправимо. Она предпочитала видеть ситуацию в черно-белом цвете. Чтобы остаться ее сыном, я должен безоговорочно поверить ей. Не будь нынешнее положение дел столь экстраординарным, такая угроза могла бы показаться преувеличенной. Вот только до сих пор мать не заговаривала об этом вслух. И теперь, когда эти слова прозвучали, то оказались вполне реальными и осязаемыми. Подобный вариант развития событий — то, что мать перестанет любить меня, — мне и в голову не приходил. Я вдруг подумал, как она совсем еще ребенком сбежала с фермы, не оставив родителям даже письма, не позвонив и исчезнув без следа. Она одним махом оборвала все связи. Если она проделывала это раньше, то может сделать и теперь. Однако сейчас она противоречила себе — ведь еще совсем недавно она требовала, чтобы мои чувства к ней не влияли на мою беспристрастность. Значит, на чашу весов легли и наши взаимоотношения. Я не мог обещать ей, что поверю безоговорочно, только ради того, чтобы успокоить.